РОМАН

Андрей Платонович Платонов

НА ЗАРЕ ТУМАННОЙ ЮНОСТИI

1

Родители её умерли от тифа в гражданскую войну в одну ночь. Ольге тогда было четырнадцать лет от роду, и она осталась одна, без родных и без помощи, в маленьком поселке при железнодорожной станции, где отец её работал составителем поездов. После того как отца и мать помогли похоронить соседи и знакомые, девочка жила ещё несколько дней в пустой, выморочной квартире из кухни и комнаты. Ольга вымыла полы в кухне и комнате, прибралась и села на табурет, не зная, что ей делать дальше и как теперь жить. Соседка-бабушка принесла девочке кулеш в чашке, чтобы сирота, бывшая худой и не по летам маленького роста, поела что-нибудь, и Ольга скушала всё без остатка. А когда бабушка ушла, Оля начала стирать бельё: рубашку матери и подштанники отца, — что от них сохранилось из белья и верхней одежды. Вечером Ольга легла спать на койку, где спали всегда отец с матерью, когда они были живые и больные. Наутро она встала, умылась, прибрала постель, подмела комнату и сказала: «Опять надо жить!» — так часто говорила её мать. Затем Ольга пошла в кухню и стала там хлопотать, точно она, подобно умершей матери, стряпала обед; стряпать было нечего, не было никаких продуктов, но Ольга всё же поставила пустой горшок на загнётку печки, взяла чаплю(1), оперлась на неё и, вздохнув, пригорюнилась около печи, как делала мать. Потом она перетёрла и поставила в ящик стола всю посуду, посмотрела на часы, подтянула гирю к циферблату и подумала: «Не то отец вовремя придёт с дежурства, не то запоздает? Если будет формироваться маршрут, то опоздает» — так обычно думала мать Ольги, называя своего мужа отцом. Теперь девочка-сирота тоже думала и поступала подобно матери, и ей от этого было легче жить одной. Когда она делала вместо матери все дела по хозяйству, когда она повторяла её слова, вздыхала от нужды и тихо томилась на кухне, девочка воображала себе, что мать её жива в ней немного, она чувствовала её вместе с собою.

Вечером Ольга зажгла лампу, в ней был на дне керосин, налитый когда-то отцом, и поставила огонь на подоконник. Так же делала и её мать, когда ожидала отца в тёмное время. Отец, подходя к дому, ещё издали кашлял на улице и сморкался, чтобы жена и дочь слышали, что идёт отец. Но теперь на улице было постоянно тихо; народ разошёлся по сельским хлебным местам либо лежал в своих жилищах, слабый и болезненный, а в некоторых дворах вовсе вымер. Ольга всё же дотемна ожидала отца или кого-нибудь, кто бы пришёл к ней, но никто не вспомнил о сироте — ни бабушка-соседка, ни другие люди, потому что у них были своя боль и своя забота. Тогда она легла в кровать родителей и уснула одна.

Девочка пожила дома ещё два дня, переночевала, а потом ушла на станцию. Далеко, в губернском городе на Волге, жила её тетя; она приезжала два года тому назад гостить к матери и была в воображении Ольги богатой и доброй. Тётка была сестрой матери, она даже походила на неё лицом, и девочка хотела сейчас поскорее уехать к ней, чтобы жить около тётки и не скучать по матери. Болея перед смертью, мать говорила, что если Ольге суждено жить, то пусть она едет к тётке, чтобы не оставаться одной на свете; сестра матери и накормит сироту, и обошьёт, и отдаст в учение. Теперь дочь вспомнила мать и послушалась её.

На вокзале было пустынно; война с буржуями отошла в южную сторону. На железнодорожном пути против вокзальной платформы стоял один небольшой старый паровоз и два пустых товарных вагона. Из будки паровоза на девочку глядел помощник машиниста; он помнил её отца и мать и знал, что они скончались, поэтому позвал сироту на машину. Девочка влезла по трапу на паровоз; механик развязал красный платок с пищей и вынул оттуда четыре печёные картошки; затем он погрел их на котле, посыпал солью и дал Ольге две картошки, а две съел сам. Ольге захотелось, чтобы механик взял её к себе домой, она бы стала у него жить и привыкла бы к нему. Но паровозный механик ничего не сказал девочке доброго, он только покормил её и спрятал обратно свой пустой красный платок. Он сам был многодетный человек и не мог решить, сможет ли он прокормить лишний рот. Ольга просидела на паровозе до самых вечерних сумерек, пока не подъехал к вокзалу длинный поезд с вагонами-теплушками, в которых находились красноармейцы.
 — Я теперь пойду, мне к тётке ехать надо,— сказала Ольга механику. — Мне мать велела, когда она ещё живая была.
 — Раз надо, тогда езжай,— сказал ей механик.
Ольга сошла с паровоза и направилась к красноармейскому поезду. Все вагоны были открыты настежь, и почти все красноармейцы вышли наружу; некоторые из них ходили по вокзальной платформе и смотрели, что находится вокруг них: водонапорная башня, дома около станции и далее простые хлебные поля. Четыре красноармейца несли суп в цинковых ведрах из станционной кухни; Ольга близко подошла к тем вёдрам с супом и поглядела в них: оттуда пахло вкусным мясом и укропом, но это было для красноармейцев, потому что они ехали на войну и им надо быть сильными, а Ольге кушать этот суп не полагалось.
Около одного вагона стоял задумчивый красноармеец: он не спешил идти обедать и отдыхал от дороги и от войны.
 — Дядя, можно, я тоже с вами поеду? — попросилась Ольга. — Меня родная тётка ждёт...
 — А она где отсюда проживает? — спросил красноармеец. — Далече?
Ольга назвала город, и красноармеец согласился, что это далеко, пешком не дойдешь, а с поездом завтра к утру, пожалуй, поспеешь туда.
В это время к вагону подошли два красноармейца с ведром супа, а позади них ещё несколько красноармейцев несли в руках хлеб, махорку, кашу в кастрюле, мыло, спички и прочее довольствие.
 — Вот тут девочка доехать до тётки просится,— сказал красноармеец своим подошедшим товарищам. — Надо бы взять её, что ли.
 — А чего нет — пускай едет! — сказал красноармеец, прибывший с двумя хлебами под мышками. — В невесты она не годится — мала, а в сёстры — как раз...(2)

Ольгу подсадили в вагон, дали ей ложку и большой ломоть хлеба, и она села среди красноармейцев, чтобы есть общий суп из цинкового, чистого ведра. Вскоре один красноармеец заметил, что ей неловко есть, сидя на полу, и он велел ей встать на колени — тогда она будет доставать ложкой погуще со дна, будет видеть, где плавает жир и где находится говядина.
После ужина поезд тронулся. Красноармейцы уложили Ольгу на верхнее помостье, потому что там было теплее и тише, а сверху укрыли её двумя шинелями, чтобы она не продрогла от ночной или утренней прохлады.

II

Поздно утром красноармейцы разбудили Ольгу. Поезд стоял на большой станции; незнакомые паровозы чужими голосами гудели вдалеке, и солнце светило не с той стороны, с какой оно светило в посёлке, где жила Ольга. Красноармейцы подарили Ольге половину печёного хлеба и ломоть сала и опустили её из вагона под руки(3) на землю.
 — Тут твоя тётка живет,— сказали они. — Ступай к ней, учись и вырастай большая, в твоё время хорошо будет жить.
 — А я не знаю, где тётка живет,— произнесла Ольга снизу; она стояла теперь одна, в бедной юбчонке, босая и с хлебом под мышкой.
 — Сыщешь,— ответил задумчивый красноармеец. — Люди укажут.
Но Ольга не уходила; ей хотелось остаться с красноармейцами в вагоне и ехать с ними, куда они едут. Она уже привыкла к ним немного, и ей хотелось каждый день есть суп с говядиной.
 — Ну, иди помаленьку, — торопили её из вагона.
 — А вы сказали, что хорошо будет, а когда? — спросила она, боясь сразу уходить к тётке, неизвестно куда.
 — Потерпи,— ответил ей прежний, задумчивый красноармеец. — Нам сейчас заботы много: белых надо покончить.
 — Я потерплю,— согласилась Ольга. — А теперь до свиданья, я к тётке пошла.
Тётку она отыскала лишь к самому вечеру. Она спрашивала всех встречных, у кого лица были добрее, но никто не знал, где живет Татьяна Васильевна Благих(4). Хлеб у Ольги отобрал один прохожий человек, который попросил откусить один раз, но взял весь хлеб и ушёл в сторону, сказав девочке, что хлебом спекулировать теперь воспрещается. Ольга съела поскорее всё сало, которое дали ей красноармейцы, чтобы его никто больше не отнял, и вошла в один двор — попросить напиться. Пожилая женщина вынесла ей кружку воды и сказала, что больше подать нечего.
 — А я и не побираюсь, я к тётке приехала,— сказала Ольга.
 — А кто ж твоя тётка-то? — с подозрением спросила дворовая женщина.
Ольга подробно назвала свою тётку; тогда женщина почему-то вздохнула и указала девочке, куда надо идти: направо за угол, и там будет третий дом по левой стороне с некрашеными ставнями, там и живут Благих, муж и жена, а детей у них нету.
 — Нету? — спросила Ольга.
 — Нету,— подтвердила женщина,— у этих людей дети рожаться не любят.
Ольга нашла небольшой деревянный дом с некрашеными ставнями, вошла во двор, заросший дикой травой, и постучала в запертые сени. Оттуда послышался недовольный, тихий голос, затем шаги, и дверь отворилась — она была закрыта на засов и щеколду, как на ночь. Босая, простоволосая тётка Татьяна Васильевна вышла к Ольге и осмотрела девочку. Ольга увидела перед собой тётку; она думала, что тётка была весёлой и доброй, какой Ольга запомнила её в детстве, когда Татьяна Васильевна жила в гостях у отца и матери, а теперь тётка глядела на девочку равнодушными глазами и не обрадовалась, что к ней приехала круглая сирота.
 — Ты что сюда явилась? — спросила тётка.
 — Мне мать велела,— произнесла Ольга. — Она ведь теперь умерла вместе с отцом, а я одна живу... Тётя, их больше нету!
Татьяна Васильевна подняла конец фартука и вытерла глаза.
 — Наша родня вся недолговечная,— сказала она. — Я ведь тоже только на вид здорова, а сама не жилица... й-их, нет — не жилица!
Ольга с удивлением смотрела на тётку,— теперь она казалась ей доброй, потому что грустила об умершей сестре и о самой себе.
 — Живёшь-живёшь, и погоревать некогда,— вздохнула Татьяна Васильевна. — Ты ступай покуда посиди на улице,— указала она племяннице,— а то я сейчас полы только вымыла, уборку сделала, пустить тебя некуда...
 — А я на дворе побуду, тут трава у вас растёт,— сказала Ольга.
Но Татьяна Васильевна рассердилась:
 — Нечего тебе на дворе тут делать! Здесь у нас куры ходят, они и так не несутся, а ты пугать их будешь — сидеть. А траву мы косим на корм кроликам, ходить по ней нельзя... Ступай по тропинке за ворота!
Ольга вышла на улицу; посредине её лежали сложенные в штабель старые ржавые рельсы, между ними уже много раз вырастала и умирала трава, и теперь она снова росла. Девочка села на рельсы,— они находились как раз против окон того дома, где жила тётка,— и стала ожидать, когда высохнут полы в комнатах у тётки, и тогда её позовут и накормят.
Но прошли уже все прохожие, проехали крестьяне на телегах в свои деревни, и ломовые возчики, возившие пшено в мешках со станции, перестали ездить, — наступил вечер, и стало темно. У Ольги озябли голые ноги, она их поджала ближе к себе и задремала, сидя на стынущем рельсе. Затем, открыв глаза, она увидела, что в окнах у тётки теперь горел свет, а на всей улице была страшная тихая ночь детства, населённая еле видимыми, неизвестными существами, от которых все люди спрятались домой и заперли двери на железо. Ольга побежала поскорее к тётке; калитка была закрыта, тогда девочка постучала в освещённое окно. Изнутри комнаты отдёрнули занавеску, и оттуда на Ольгу поглядело большое лицо пожилого человека, обросшего густой чёрной бородой; он быстро проглотил что-то, словно испугавшись, что к нему пришли отымать пищу, и внимательно всмотрелся во тьму своими глазами, такими маленькими, что они казались кроткими, как бывает у животных. Позади этого человека был виден стол с ужином, и Татьяна Васильевна сейчас поспешно убирала хлеб и посуду со стола.
Ольга отошла от окна. Вскоре отворилась калитка, и оттуда выглянула тётка.
 — Ты что стучишь? — спросила она. — А мы уж думали, ты давно ушла…
 — Я уморилась ждать, когда вы позовёте,— сказала Ольга.— Я боюсь одна на улице…
 — Ну, иди уж,— позвала тётка.
В кухне и горнице у тётки было чисто, прибрано и покойно, и пахло хорошо, как у богатых. «Здесь я жить не буду,— подумала Ольга. — Тут нельзя: скажут — ты испачкаешь всё». Муж Татьяны Васильевны, который смотрел на Ольгу через окно, опять ел за столом свой ужин.
 — От своих детей бог избавил, зато нам их родня подсыпает,— вздохнула Татьяна Васильевна. — Вот тебе, Аркаша, племянница моя, она теперь круглая сирота: пои, корми её, одевай и обувай!..
 — Изволь радоваться! — равнодушно, точно про себя, сказал муж Татьяны Васильевны. — Ну, дай ей поесть, и пускай она сегодня переночует... А то отвечать ещё за неё придётся!
 — А чего ж я ей постелю-то! — воскликнула тётка. — У нас ведь нет ничего лишнего-то: ни белья, ни одеяла, ни наволочки чистой!
 — Я так буду спать — на жёстком, а накроюсь своим платьем,— согласилась Ольга.
 — Пусть ночует,— указал жене дядя, Аркадий Михайлович. — А ты нынче не зверствуй, а то тебе Советская власть покажет!
Татьяна Васильевна сначала озадачилась, а потом пришла в озлобление:
 — Чем же это она мне покажет-то?.. Советская-то власть, она думает, что люди это ангелы-товарищи, а они возьмут нарожают детей, а сами помрут,— вот пусть она их и кормит, власть-то Советская!..
 — Прокормит,— уверенно сказал муж тётки, жуя кашу с маслом из ложки.
 — «Прокормит»! — передразнила Татьяна Васильевна своего мужа. — Кто их прокормит, если у них родители рожают без удержу! Уж я-то знаю, как трудно оборачиваться Советской власти, уж я-то ей сочувствую!..
 — Меня кормить не надо, я спать хочу,— сказала Ольга; она села на сундук и отвернулась лицом от чашки с кашей, которая стояла на столе перед хозяином.
Муж тётки вытер свою ложку, положил её около чашки и сказал сироте:
 — Садись, доедай,— тут осталось. Ольга села к столу и начала понемногу есть пшённую кашу, подгребая её со дна чашки.
 — Ну вот, а говорила, что тебя кормить не надо, ты спать хочешь, — произнесла тётка и поскорее положила на сундук подушку без наволочки, чтоб девочка ложилась спать.
 — Я немножко,— ответила Ольга; она ещё раз взяла половину ложки каши, затем начисто облизала ложку и аккуратно положила её на стол. — Больше не буду,— сообщила она.
 — Уже наелась? — добрым(5) голосом спросила Татьяна Васильевна.
 — Нет, я расхотела,— сказала Ольга.
 — Ну, ложись теперь спать, отдыхай,— пригласила её тётка на сундук. — А то мы свет сейчас потушим: чего зря керосину гореть!
Ольга улеглась на сундук, тихо сжалась всем телом, чтоб чувствовать себя теплее, и уснула на твёрдом дереве, как на мягкой постели, потому что у неё не было сейчас другого места на свете.

III

Утром дядя и тётка проснулись рано; дядя был железнодорожным машинистом и уезжал в очередную поездку на товарном поезде. Татьяна Васильевна собрала мужу сытные харчи в дорогу — кусок сала, хлеб, стакан пшена для горячей похлёбки, четыре варёных яйца,— и машинист надел тёплый пиджак и шапку, чтобы не остудить голову на ветру.
 — Так как же нам теперь жить-то? — шёпотом спросила Татьяна Васильевна у мужа.
 — А что? — сказал Аркадий Михайлович.
 — Да видишь вон,— указала тётка на Ольгу,— лежит наше новое сокровище-то!
 — Она — твоя родня,— отвечал ей муж,— делай сама с нею что хочешь, а мне чтоб покой дома был(6).
После ухода мужа тётка села против спящей племянницы, подперла щеку рукой, пригорюнилась и тихо зашептала:
 — Приехала, развалилась — у дяди с тётей ведь добра много: накормят, обуют, оденут и с приданым замуж отдадут!.. Принимайте, дескать, меня в подарок,— вот я, босая, в одной юбчонке, голодная, немытая, сирота несчастная... Может, бог даст, вы скоро подохнете, дядя с тетей, так я тут хозяйкой и останусь: что вы горбом да трудом добыли, я враз в оборот пущу!.. Ну уж, милая, пускай черти кромешные тебя к себе заберут, а с моего добра я и пыль тебе стирать не позволю и куском моим ты подавишься!(7).. Мужик целый день на работе, на ветру, на холоде, я с утра до ночи не присяду, а тут, нa тебе, приехала на всё готовое: любите, питайте меня... Ольга, чего ты всё спишь-то? — вдруг громко позвала Татьяна Васильевна. — Ишь уморилась, подумаешь,— вставать давно пора! Мне из-за тебя ни за чего приниматься нельзя!..
Ольга лежала неподвижно, обратившись лицом к стене; она свернулась в маленькое тело, прижав колени почти к подбородку, сложив руки на животе и склонив голову, чтобы дышать себе на грудь и согревать её; изношенное, серое платье покрывало её, но это платье уже было не по ней — она из него выросла, и его хватало лишь потому, что Ольга лежала тесно сжавшись; днем же почти до колен были обнажены худые ноги подростка, и руки покрывались обшлагами рукавов только до локтей.
 — Ишь ты, разнежилась как! — раздражалась близ неё тётка.
 — Я не сплю,— сказала Ольга.
 — А что ж ты лежишь тогда, мне ведь горницу убирать пора!
 — Я вас слушала,— отвечала девочка.
Тётка осерчала:
 — Ты ещё путём не выросла, а уж видать, что — ехидна!
Ольга встала и оправила на себе платье. Помолчав, Татьяна Васильевна сказала ей:
 — Пойди умойся, потом я самовар поставлю. Небось кушать хочешь!
Ольга ничего не ответила; она не знала, что нужно сейчас думать и как ей быть.
За чаем тётка дала Ольге немного чёрных сухарей и половину вареного яйца, а другую половину съела сама. Поев, что ей дали, Ольга собрала со скатерти ещё крошки от сухарей и высыпала их себе в рот.
 — Иль ты не сыта ещё? — спросила тётка. — Тебя теперь и не прокормишь!.. Уйдёшь из дому, а ты начнёшь по шкафам крошки собирать да по горшкам лазить... А мне сейчас как раз на базар надо идти, как же я тебя одну-то во всём доме оставлю?
 — Я сейчас пойду, я у вас не останусь,— ответила ей Ольга.
Тётка довольно улыбнулась.
 — Что ж, иди,— значит, тебе есть куда идти... А когда соскучишься, в гости будешь к нам приходить. Так-то будет лучше.
 — Когда соскучусь, тогда приду,— пообещала Ольга, и она ушла.
На улице было утро, с неба светило тёплое солнце; скоро будет уже осень, но она ещё не наступила, только листья на деревьях стали старыми. Ольга пошла мимо домов по чужому, большому городу, но смотрела она на все незнакомые места и предметы без желания, потому что она чувствовала сейчас горе от своей тётки, и это горе в ней превратилось не в обиду или ожесточение, а в равнодушие; ей стало теперь неинтересно видеть что-либо новое, точно вся жизнь перед ней вдруг омертвела. Она двигалась вперёд вместе с разными прохожими людьми и, что видела вокруг, тотчас забывала. На одном жёлтом доме висели объявления и плакаты, люди стояли и читали их. Ольга тоже прочитала, что там было написано. Там писалось о том, куда требуются рабочие и на какой разряд оплаты по семиразрядной тарифной сетке; затем объявлялось, что в университет принимаются слушатели с предоставлением стипендий и общежития. Ольга пошла в университет,— она хотела жить в общежитии и учиться; она уже четыре зимы ходила в школу, когда жила при родителях.

В канцелярии университета никого не было, все ушли в столовую, но сидел на стуле один сторож-старик и ел хлебную тюрю(8) из жестяной кружки, выбирая оттуда пальцами мочёные кусочки хлеба. Он сказал Ольге, что её по малолетству и несознательности сейчас в университет не примут, пусть она сначала поучится добру в низшей школе.
 — Я хочу жить в общежитии,— проговорила Ольга.
 — Чего хорошего! — ответил ей старик. — Живи с родными, там тебе милее будет.
 — Дедушка, дай мне тюрю доесть,— попросила Ольга. — У тебя её немножко осталось, ты ей всё равно не наешься, а мочёнки ты уже все повытащил...
Старик отдал свою кружку сироте.
 — Похлебай: ты ещё маленькая, тебе хватит,— может, наешься... А ты чья сама-то будешь?
Ольга начала есть тюрю и ответила:
 — Я ничья, я сама себе своя.
 — Ишь ты, сама себе своя какая! — произнес старик. — А тюрю мою зачем ешь? Харчилась бы сама своим добром, жила бы в чистом поле...
Ольга отдала кружку обратно старику:
 — Доедай сам, тут ещё осталось... Меня в люди не принимают!

IV

Служащие канцелярии, пришедшие из столовой, приняли в Ольге участие. Заведующий написал письмо на курсы подготовки младших железнодорожных агентов с просьбой принять осиротевшую дочь рабочего на эти курсы и обеспечить её всем необходимым для жизни. Сторож-старик проводил вечером Ольгу по адресу, и комендант курсов пока что отвёл для Ольги место в общежитии — койку и шкаф — рядом с другой такой же койкой в маленькой выбеленной комнате; далее по коридору было ещё много комнат, где жили учащиеся. На завтрашний день с утра, когда придёт заведующий курсами, комендант велел Ольге оформить свое поступление посредством заполнения анкеты.
Несколько дней Ольга привыкала к подругам по общежитию и к своей новой жизни, а потом почувствовала, что ей здесь хорошо. Утром и вечером она училась в подготовительном классе, который находился при курсах, а среди дня был перерыв на обед и на отдых. Узнав, что Ольга нуждается и не может платить в столовой за пищу, заведующий велел выдать новой учащейся стипендию за полмесяца вперёд, а также башмаки, бельё, нитки, две пары чулок, верхнюю куртку и прочее, что полагалось по норме.
Тревога и грусть перед жизнью, вызванные в Ольге смертью родителей, ночлегом у тётки и сознанием, что все люди обходятся без неё и она никому не нужна, теперь в ней прекратились. Ольга понимала, что она теперь дорога и любима, потому что ей давали одежду, деньги и пропитание, точно родители её воскресли(9) и она опять жила у них в доме. Значит, все люди, вся Советская власть считают её необходимой для себя, и без неё им будет хуже.

Читать далее...