Леонид Андреев (1871-1919)(1)

ПРАВИЛА ДОБРА

Кто не любит добра?
Случилось так, что некий здоровенный пожилой чёрт, по тамошнему прозвищу Носач, вдруг возлюбил добро. В молодости своей, как и все черти, он увлекался пакостничеством, но с годами вступил в разум и почувствовал святое недовольство. Хотя по природе он был чёртом крепкого здоровья, но излишества несколько пошатнули его, и пакостничать уж больше не хотелось; склонность же к порядку — добродетель, весьма распространенная среди чертей, — твёрдый, положительный, хотя несколько и туповатый ум, некая беспредметная тоска, особенно овладевавшая им по праздникам, и наконец неимение опоры в семье и детях, так как Носач остался холостяком, — постепенно поколебали его убеждение, будто ад и адские порядки суть окончательное воплощение разума в бессмертную жизнь. Он с жадностью искал работы, чтобы отвлечься от своих тяжёлых сомнений, и перепробовал ряд профессий, прежде чем надолго и окончательно не устроился при одной маленькой католической церкви во Флоренции в качестве соблазнителя. Тут он, выражаясь его словами, отдохнул душою; и тут же, по времени, было положено начало его новой подвижнической жизни.

Церковь была маленькая, и работы Носачу представлялось немного. От мелких пакостей, на которые так склонны юные черти, как-то: задувание восковых свечей, подставление ножки псаломщику и нашёптывание молящимся старухам беспричинных гадостей, он уклонялся, чувствуя скуку, серьёзное же дело не навертывалось. Молящиеся все были люди скромные, тихие и дьявольским наветам поддавались туго: ни золотом, которого они не видали, ни огневой любовью, которой они не знали никогда, ни гордыми мечтаниями высокого честолюбия, совершенно чуждого их непритязательной жизни, не удавалось Носачу поколебать мир и тишину их неглубоких душ. Пустяковые же грехи они охотно творили сами, и не было у чёрта ни надобности, ни охоты даром тратить воображение на приискание новых, тем более, что круг маленьких грехов весьма ограничен. Пытался он первоначально ввергнуть в бездну соблазна самого попа, но и тут потерпел естественную неудачу: поп был старенький, беззубый, наполовину впавший в детство и, как дитя, невинный. Если чёрту и удавалось во время богослужения вышибить у попа из памяти необходимые слова и заменить их неподходящими и даже соблазнительными; если удавалось обкормить попика кашей или заставить проспать утреннюю мессу, то и в этом был только внешний, формальный грех, а грех настоящий отсутствовал: разницу между тем и другим прекрасно чувствовал прирождённый чёрт. И мало-помалу в свои прямые обязанности соблазнителя он начал вносить равнодушие и холод формализма: наскоро расскажет старухе неприличный анекдот, плюнет раза два-три в угол, заставит попика каждый раз в одном и том же месте перепутать слова и поскорее усядется на своё излюбленное место в тени колонны — по украденному молитвеннику внимательно следить за службой.

Такое времяпрепровождение, хотя и приятное, было, однако, враждебно деятельной натуре пожилого чёрта; и, незаметно для себя, он втянулся в обиход церковный, разделил интересы домоправительства, стал чем-то вроде второго сверхштатного сторожа. По утрам подметал церковь и чистил медные ручки, во время службы поправлял лампады и вместе с верующими гнусаво подтягивал клиру: «Ora pro nobis». И, входя в церковь снаружи, он уже привычным жестом окунал лапу в кропильницу со святой водой и кропил себя, а когда все шли под благословение, то шёл и он, слегка толкаясь, по своей грубоватой дьявольской привычке. В редкие свои посещения ада, куда он являлся, как и все чёрти, с фальшивыми докладами, Носач всё больше и больше преисполнялся отвращением к его шуму, гвалту, грязи и дикой неразберихе. Визгливые ведьмы, которым в своё время он отдал полную дань восторга, ныне преисполняли его чувством омерзения; и не одной из них с своею былою ловкостью он прищемил хвост в дверях, радуясь страху и мучениям несчастной.
И так как все непрерывно лгали, и каждое слово каждого было ложью, и сатана лгал впереди всех и за всех, то начинала с непривычки болеть голова, и скорей хотелось на воздух.
После одной из таких побывок Носач с особым удовольствием вернулся в тихую церковь и двое суток, как убитый, спал за колонной; проснувшись же, принял видимость и решительно направился к попику в исповедальню: был именно тот час, когда верующие исповедовались.
Попик очень удивился, что незнакомый пожилой господин с тщательно выбритым, сухим лицом, имевшим постное и даже мрачное выражение, благодаря огромному отвислому носу и резким складкам вокруг тонких губ, есть самый настоящий чёрт. Но, когда Носач клятвенно подтвердил своё заявление, стал с детским любопытством расспрашивать его об адских делах. Но чёрт только отмахивался рукой и угрюмо ворчал:
— Ах, и не говорите, святой отец, это — не жизнь, а чистый ад.
— А где же твои рога? — спрашивал поп. — И где же твои копыта? И ты зачем ко мне пришёл: соблазнить меня хочешь или покаяться? Если соблазнить, то напрасно: меня, сударь, соблазнить нельзя.
Попик засмеялся и похлопал его по плечу.
— А кашу помните? — угрюмо спросил чёрт.
— Какую кашу? — удивился попик.
— А на той неделе, в субботу, помните? Вы ещё много съели, помните?
Попик заволновался:
— Так это ты мне?! Ай-ай-ай-ай-ай! Поди прочь! Поди прочь отсюда, не хочу тебя и видеть! Надевай свои рога и уходи, а то сторожа позову.
— Я покаяться пришёл, а вы меня гоните! — уныло сказал чёрт. — Аще, сказано, одну заблудную овцу…
— Так ты и Евангелие знаешь! — удивился старичок.
Чёрт строго и гордо ответил:
— Проэкзаменуйте.
— Так, так, так! Ты, значит, серьёзно, — а?
— Проэкзаменуйте.
— Ну и удивил же ты меня… не знаю, как тебя назвать, ах, как удивил. Пойдём же ко мне, я тебя поэкзаменую: тут тебе пока не место. Скажите пожалуйста, чёрт, а Евангелие знает!.. Пойдём, пойдём!..
И целый вечер, у себя на дому, попик экзаменовал Носача и восторженно удивлялся:
— Да ты богослов! Ей-Богу, богослов. Ты занимался, что ли, этими вопросами?
— Занимался-таки, — скромно подтвердил чёрт. Вообще, хотя он держался и скромно, но с большим достоинством, не лебезил, не забегал вперед, и сразу видно было, что это — чёрт строгий и положительный. Своими огромными познаниями он нисколько не кичился и всё больше и больше нравился добродушному старому попику.
— Так чего же ты хочешь? — спросил поп.
Чёрт с размаху бухнул на колени и завопил:
— Святой отец, разрешите и научите меня творить добрые дела! Стосковался я о добре, святой отец. Жить не могу без добра, а как его творить, ещё не ведаю. От сатаны же и от дел его отрекаюсь вовеки: тьфу, тьфу, тьфу!
Когда волнение поулеглось, попик благодушно потрепал чёрта по плечу, для чего ему пришлось приподняться на цыпочки: Носач чуть не вдвое был выше ростом. От прикосновения чёрт устранился — он не любил фамильярного обращения — и с угрюмостью, составлявшей главную черту его характера, настойчиво спросил:
— Так как же, святой отец, научите?
— Добру-то? Можно. Это можно! Но только знаешь ли ты творения святых отцов? В Библии ты силён, но этого, дружок, пожалуй, маловато. Да, маловато! Иди-ка погуляй, а я тебе вечерком составлю списочек, что читать.
Черт уже выходил, когда попик, с любопытством глядевший на его широкую спину, остановил его вопросом:
— Послушай, милейший: ты всегда это носишь?..
— Одежду?
— Нет, всё это, — попик неопределенно очертил рукою фигуру дьявола, — вот у тебя нос этакой грушей… у тебя всегда так? И лицо у тебя очень постное, как будто ты мало кушаешь, и одежда у тебя чёрная… Мне это нравится, но всегда у тебя так или же ты имеешь и другой вид? Если имеешь, то покажи, пожалуйста: я хоть и стар, а чертей ещё никогда не видал.
Дьявол мрачно солгал:
— Другого вида не имею.
— Нет? Ну что ж поделаешь: нет так и нет. Иди же, погуляй, а я поработаю. Хоть я давеча и сказал тебе комплименты, что ты богослов, но ты ещё мало… — попик значительно поднял палец, — очень ещё мало знаешь. Да!
— А про добро узнаю? Мне, главное, про добро узнать.
Попик успокоительно сказал:
— Про всё узнаешь. Столько книг прочесть да не узнать: какой ты, брат, мнительный!
Два года сидел чёрт над книгами и мучительно доискивался: что есть добро и как его делать так, чтобы не вышло зла. С древнееврейским языком чёрт и раньше был хорошо знаком, а теперь изучил ещё и греческий: всё читал в подлиннике, сверял, отыскивал ошибки, доселе ускользавшие от общего внимания, не без остроумия и даже убедительности создавал новые богословские схемы, впадая в несомненную ересь. Совсем измучился и даже похудел, но ответа на свой вопрос так-таки найти не мог и впал под конец в отчаяние. Два года терпел, ничего, а тут так вдруг загорелось и так страшно стало, что пошёл к попу среди ночи и разбудил его: помогите!
— Ну, говори, несчастный, что такое у тебя случилось?
— Да то и случилось, что прочёл я все ваши книги, а как допрежде не знал Добра, так и теперь не знаю. Жить мне тошно, святой отец, и тьма ночная пугает!
— Да всё ли ты прочел? Ой, не пропустил ли чего? Тороплив ты, сударь.
— Сейчас последнюю кончил. Умён я, святой отец, вот в чём мое горе: ум у меня дьявольский, тонкий, не терпящий противоречия; и раньше я других на противоречиях ловил, а теперь вот и сам попался!
Попик укоризненно покачал головою.
— Мудрствуешь?
— То-то и беда, что мудрствую. Вон у добрых людей, рассказывают, голос такой есть, внутренний, указывающий пути добра, а какой может быть у дьявола голос? Только от ума и действует дьявол. А как начал я с умом читать эти ваши книги, так только одни противоречия и вижу: и то можно, и другое можно, и того нельзя, и другого нельзя. Вот хотел я для начала земной моей жизни вступить с хорошей женщиной в брак и совместно с нею творить добро, а как начитался ваших книг, так и не знаю теперь: добро есть брак или зло.
— Могий вместити…
— Вместить-то я много могу, да не знаю, что вмещать. Вот вы, святой отец, безбрачны, и в этом даже ваша святость, а патриархи не хуже вас были, а жён имели даже по нескольку. И не будь бы в браке святые отцы Иоаким и Анна, то не было бы у них дщери…
Попик даже испугался и замахал рукой отчаянно:
— Молчи, молчи, грешник! С тобой и говорить опасно: того и гляди, сам в ересь впадешь! Уж лучше женись, если неможется.
— Да разве это ответ?
— А что же тебе надо, горделивый?
— А мне такого ответа надо, чтобы годился он на все времена и для всяких случаев жизни, и чтобы не было никаких противоречий, и чтобы всегда я знал, как поступить, и чтобы не было никаких ошибок, — вот чего мне надо. Жениться я погожу, а вы пока подумайте. Даю вам семь дней сроку, а не позовете меня через семь дней, вернусь я в ад — поминай как звали!
Даже рассвирепел чёрт: вот до чего захотелось ему добра! Понял это добрейший попик и, не рассердившись нисколько, старательно думал шесть дней, а на седьмой позвал к себе дьявола и сказал:
— Чёрт ты внимательный, а главное-то в книгах и проморгал, да. Читал, что сказано: возлюби ближнего, как самого себя. Ясно ведь, а? — торжествовал попик, — возлюби — вот тебе и всё.
Но измученный чёрт нимало не обрадовался и мрачно ответил:
— Нет, не ясно. Раз я про себя не знаю, что мне нужно, и желания мои неясны и даже противоречивы, то как же другому буду я благодеяния оказывать? Живым манером в ад его вгоню, опомниться он не успеет.
— Экий ты — не знаю, как тебя назвать — раскоряка! Ну не можешь ты, как самого себя, то просто возлюби. И когда возлюбишь, то всё и увидишь, и всё поймёшь, и добро без усилий сотворишь: узенькая будет у тебя тропочка по виду, как канат натянутый, а никуда с неё не упадёшь и ни в какую трясину не ввалишься,
— Возлюби! — мрачно ухмыльнулся Носач, — возлюбить-то я и не могу. Какой же был бы я чёрт, если бы мог возлюбить?.. Не чёрт бы я был, а ангел, и не я тогда у вас, а вы бы у меня учились. Поймите же меня, святой отец, потрудитесь: не могу я по природе своей любить ангельской любовью, но и зла делать не желаю, а хочу творить добро, — вот вы этому самому меня и научите.
Сказал попик сокрушенно:
— Природа твоя гнусная.
— На что гнуснее! — согласился чёрт угрюмо, — вот потому-то и бороться с нею хочу, а не камнем на дно идти. Не для одних же ангелов небо, имею же и я право стремиться к небесам?(2) — Вот вы мне и помогите. Даю вам ещё семь дней сроку, а не поможете — махну на всё рукою и провалюсь в тартарары!
Прошло ещё семь дней, и, позвав мрачного чёрта, сказал ему попик следующее:
— По многом размышлении нашёл я для тебя, несчастный, два весьма вразумительных правила: полагаю, что не промахнешься. Сказано: если кто попросит у тебя рубашку, то ты и последнюю отдай. И ещё того лучше сказано: если кто тебя по одной щеке ударит, то ты и другую подставь. Делай так, как сказано, вот тебе и будет урок на первый раз, и сотворишь ты добро. Видишь, как просто! Чёрт подумал и радостно осклабился:
— Это другое дело. Не знаю, как и благодарить вас, святой отец: теперь я знаю, что такое добро.
Но, оказывается, что и тут не узнал он добра. Прошло две недели, и уже стал успокаиваться обрадованный попик, как снова явился к нему чёрт; а был он мрачнее прежнего, на лице же имел кровоподтёки и ссадины, а на плечах, поверх голого и тёмного тела, трепалась совсем новенькая рубашка.
— Не выходит, — мрачно заявил он.
— Что не выходит? — встревожился попик. — Лицо у тебя такое неприятное — ах, Боже ты мой — и над глазом синяк… а нос-то, нос-то!.. Что же это ты, милейший: пошел добро творить, а вместо того — подрался. Или, может быть, ты с лестницы упал? — Ничего я не понимаю.
— Нет, подрался.
— Да я же тебе говорил: аще кто ударит тебя по левой щеке, подставь правую. Помнишь?
— Помню. Две недели ходил я, святой отец, по городу и всё искал, чтобы меня по щеке ударили, но никто меня не ударил, и не мог я, святой отец, выполнить завета добра.
— А драка-то? А это что же такое?
— Это совсем другое дело. Заспорил я с одним гражданином, и он меня ударил тростью по голове, вот по этому месту, — чёрт указал на темя. — Тогда я его, так мы и подрались; и скажу вам не хвастаясь: я ему два ребра сломал.
Попик отчаянно замотал головой:
— Ах, Господи, да ведь сказано же тебе: «Аще кто ударит тебя по левой щеке…»
Но чёрт кричал ещё громче:
— Говорю же я вам: не по щеке, а вот по этому месту! Сам знаю, что, когда по щеке, нужно другую, а он по этому месту. Вот шишка — попробуйте.
Руки опустились у несчастного попика. Отдышавшись, сколько следовало, сказал он с горечью:
— Ну и дурень же ты. Ум у тебя глубокий, человек ты, или как бы это сказать, высокообразованный, а в отношении добра любая курица больше тебя понимает. Как же ты не понял, что святые слова сии имеют распространительное толкование. Дурень ты, дурень!
— Вы же сами говорили: толкований никаких не надо.
— Да, — горько усмехнулся попик, — толкований никаких не надо, ты так думаешь! Ну что я буду с тобой делать, сам ты сообрази, ведь не могу же я с тобой по городу ходить. Сидел бы ты лучше дома. А что это за рубашка у тебя, подарил кто-нибудь?
— Сам я хотел её подарить, да никто так ни разу и не попросил. Две недели ходил я по городу среди самых бедных людей, и чего только у меня не просили, а рубашки так никто и не догадался попросить, — уныло вздохнул чёрт. — Видно, сами они не понимают, чту такое добро.
— Ах, несчастный, — снова заволновался поп, — вижу я, что наделал ты большого зла. Просили тебя, говоришь, о многом?
— Просили.
— И хлеба, например, просили?
— Просили.
— А ты ничего и не дал?
— Я всё ждал, чтобы рубашку попросили. Не ругайте же меня, святой отец, я и сам вижу, что плохо моё дело. Да ведь хочу же я добра, подумайте, недаром же я покинул ад со всеми его удовольствиями, недаром же я от сатаны отрёкся, недаром же я два года, как студент, сидел над книгами. Нет, видно, не будет мне спасения.
— Ну, ну, погоди, не отчаивайся, я тебя ещё поучу. А скажи, за что тебя гражданин-то этот палкой ударил? Может быть, ты невинно пострадал, за это многое прощается.
Чёрт развел руками.
— Уж и не знаю: тогда думал, что невинно, а теперь начинаю и в этом сомневаться. Так было дело. После долгих моих скитаний по городу, утомлённый, но по-прежнему пылающий жаждою добра, присел я на берегу Арно отдохнуть, чтобы набрать сил для нового хождения. И вижу: утопает в реке неведомый человек, закружило его водоворотом, и носится он с необыкновенной быстротою. Раз он проплыл мимо меня, и другой, и третий…
— И четвёртый?
— Да, и четвёртый. И пока я размышлял, отчего он не тонет, приписывая это чудесное явление силе невидимых подводных течений, собрался на его крик народ, и тут — теперь мне стыдно об этом рассказывать — произошла эта самая скверная драка. Должен вам пожаловаться, святой отец: меня не один этот гражданин, меня и другие били.
Стоял чёрт, опустив длинные руки, бессильные творить добро, и отвислый нос его, пораненный ударом, выражал уныние и крайнюю тоску. Посмотрел на него попик искоса и недружелюбно, ещё раз взглянул, радостно вздохнул почему-то и, подойдя близко, наклонил к себе тугую голову дьявола и поцеловал его в лоб. И тут ещё заметил: на темени, у самого корня седых волос, запеклась кровь. Дьявол покорно принял поцелуй и шепотом сказал:
— Страшно мне, святой отец! Видел я в аду крайние ужасы, до последнего страха касалась моя душа, но не трепетала столь мучительно, как теперь. Есть ли что страшнее: стремиться к добру так неуклонно и жадно и не знать ни облика, ни имени его! Как же люди-то на вашей земле живут?
— Так и живут, миленький, как видишь. Одни в грешном сне почивают, а кои пробудились, те мучатся и ищут, как и ты, с природой своей борются, мудрые правила сочиняют и по правилам живут.
— И спасаются? — недоверчиво спросил чёрт.
— А это уж одному Богу известно, и нам с тобой в этот конец даже и заглядывать не годится. Да ты не отчаивайся, миленький, я уж тебя не оставлю, я тебя и ещё поучу, у меня много времени свободного. Чёрт ты старательный, и всё у тебя пойдёт по-хорошему, только в уныние не впадай да ранку на голове промой холодной водой, как бы не разболелась.
Так кончили они разговор; и не знали они оба, ни огорченный унылый дьявол, ни сам попик с благостной душой, когда он лобызанием любви касался противного дьявольского чела, а дьявол, в свою очередь, жалел жалостью любовной мечущихся людей, что как раз в эту минуту совершалось то самое добро, имени и порядка которого тщетно доискивались оба.
Так и разошлись, не зная: попик — к себе, приискивать новые правила добра для поучения, а дьявол к себе, в темноту запылённых углов, чтобы там зализывать раны и тщетно допрашивать Бога об его грозных и непонятных велениях.

II

Вот и снова начал благостный поп обучать добру непокорную дьявольскую душу, но тут-то и начались для обоих самые тяжкие мучения.
Пробовал попик давать подробные наставления на разные случаи жизни, и выходило хорошо, пока случаи совершались в том самом виде и в том самом порядке, в каком предначертал их его наивный ум. Не только со старательностью, а даже и со страстью, проявляя силу воли необыкновенную, чёрт выполнял предписанное. Но всего многообразия жизненных явлений не мог уловить в свои плохонькие сети человеческий ум, и ошибался чёрт ежеминутно. В одном месте сделает, а рядом пропустит, потому что вид другой и слова у просящего не те; а то бывает, что и вид тот, и слова те самые, но либо какого-нибудь слова чёрт не дослышит, либо не так поймёт, — и опять ошибка, человеку обида, а добру попрание. Уже и у попика начал мутиться разум: никак он до тех пор не предполагал, чтобы столько было у жизни лиц, тёмных загадок, вопросов неразрешимых.
«И откуда всё это берется? — думал попик, пока чёрт в углу зализывал новую рану или тяжко вздыхал от гнетущего бессилия. — То ничего не было, а то вдруг так всё и полезло, так всё и полезло. Тут не только чёрт, а и священнослужитель не разберётся. Но как же я раньше разбирался? — Удивительно! Боюсь я этого, а ничего не поделаешь: надо попробовать распространительное толкование. Дам ему этакие общие законы, а он их пусть распространяет… Только бы не вышло чего, о Господи!»
И на распространительное толкование чёрт покорно согласился: измучился он к этому времени до последней крайности и готов был на всякие жертвы, — да не принимались его жертвы. Били его столько, что за одно это он мог бы попасть в мученики, а выходило так, что и побои не только его не украшали, а налагали ярмо всё нового и нового греха. Ибо за дело его били, и не могли этого не признать ни он сам, ни его великодушный покровитель. Уже и плакать чёрт научился, а раньше совсем как будто и слёз не имел. Плакал он столько, что, казалось бы, за одни эти одинокие слёзы и неутолимую тоску о добре мог бы попасть он в угодники, а выходило так, что и слёзы не помогали, ибо не было в них творческой к добру силы, а только грешное уныние. Только и надежды теперь оставалось что на распространительное толкование.
И совсем приободрился чёрт и даже с некоторою гордостью сказал попу:
— Теперь вы за меня, святой отец, не бойтесь: теперь я и сам могу. Это раньше мне трудно было, а раз теперь вы допускаете толкование, я уж не собьюсь. Ум у меня положительный, твердый, пить я уж давно ничего не пью, и никаких ошибок теперь уже быть не может. Только вы не таитесь от меня, а прямо скажите самый важный и самый первый закон, по которому жить. Когда этот закон исполню, тогда вы и другие мне скажете.
Собрал всю свою науку, все свои соображения старый попик, взглянул и в душу к себе, — вздохнул радостно и не совсем решительно сказал:
— Есть один такой закон, но только боюсь я тебе его открыть: очень он, как бы это сказать, опасен. Но так как на всё есть воля Божия, то, так и быть, открою, ты же смотри не промахнись. Вот смотри.
И, раскрыв книгу, трепетно указал чёрту на великие и таинственные слова:
Не противься злу.
Но тут и чёрта покинула его гордыня, как увидел он эти страшные слова.
— Ох, боюсь, — сказал он тихо. — Ох, промахнусь я, святой отец!
Было страшно и попу; и молча, объятые страхом, смотрели друг на друга чёрт и человек.
— Попробуй всё-таки, — сказал наконец поп. — Тут, видишь ли, хоть то хорошо, что тебе самому ничего делать не нужно, а всё с тобой будут делать. Ты же только молчи и покоряйся, говори: прости им, Господи, не ведают, что творят. Ты эти слова не позабудь, они тоже очень важны.
Вот и ушёл чёрт в новые поиски добра; два месяца пропадал он, и два месяца, день за днем, час за часом, в волнении чрезвычайном поджидал его возвращения старый поп. Наконец вернулся.
И увидел поп, что чёрт совсем исхудал: одна широкая кость осталась, а от мяса и след пропал. И увидел поп, что чёрт голоден, жаждет, до голого тела обобран придорожными грабителями и много раз ими же избит. И обрадовался поп. Но увидел он и другое: из-под закосматившихся бровей угрюмо и странно смотрят старые глаза, и в них читается всё тот же непроходящий испуг, всё та же неутолимая тоска. Насилу отдышался чёрт, харкнул два раза кровью, точно по каменной мостовой бочонок из-под красного вина прокатили, посмотрел на милого попа, на тихое место, его приютившее, и горько-прегорько заплакал. Заплакал и попик, ещё не ведая, в чем дело, и наконец сказал:
— Ну, уж говори, чего наделал!
— Ничего я не наделал, — печально ответил чёрт. — И было всё так, как и надо по закону, и не противился я злому.
— Так чего же ты плачешь и меня до слёз доводишь?
— От тоски я плачу, святой отец. Горько мне было, когда я уходил, а теперь ещё горше, и нет мне радости в моём подвиге. Может быть, это и есть добро, но только отчего же оно так безрадостно? Не может так быть, чтоб безрадостно было добро и тяжело было бы его творящему. Ах, как тяжело мне, святой отец. Присядьте, я вам расскажу всё по порядку, вы уж сами разберите, где тут добро, — я не знаю.
И долго рассказывал чёрт, как его гнали и били, морили жаждою и грабили по пустынным дорогам. А в конце пути случилось с ним следующее:
— Лежу я, святой отец, отлеживаюсь за камнем, что при дороге. И вижу я: идут с одной стороны два грабителя, злых человека, а с другой стороны идет женщина и несёт в руках нечто, как бы драгоценное. Говорят ей грабители: отдай! — А она не отдаёт. И тогда поднял грабитель меч…
— Ну! — вскричал попик, прижимая руки к груди.
— И ударил её мечом грабитель и рассёк ей голову надвое, и упало на дорогу нечто драгоценное, и когда развернули его грабители, то оказалось оно младенцем, единым и последним сокровищем убитой. Засмеялись грабители, и один из них, тот, что имел меч, взял младенца за ножку, поднял его над дорогою…
— Ну! — дрожал поп.
— Бросил и разбил его о камни, святой отец!
Поп закричал:
— Так что же ты! Так как же ты! Несчастный! Ты бы его палкой, палкой!
— Палку у меня раньше отняли.
— Ах, Боже мой! Ведь ты же чёрт, ведь у тебя же есть рога! — ты его бы рогами, рогами! Ты бы его огнем серным! Ведь ты же, слава Богу, чёрт!
— Не противься злому, — тихо сказал чёрт.
Было долгое молчание.
Побледневший попик как стоял, так и пал на колена и покорно сказал:
— Моя вина. Не ты, не грабители убили женщину и ребенка, — я, старый, убил женщину и ребенка. Отойди же в сторону, мой друг, пока я помолюсь за наш великий человеческий грех.
Долго молился поп; окончивши молитву, разбудил уснувшего чёрта и сказал ему:
— Не для нас с тобой эти слова. И вообще не нужно ни слов, ни толкований, ни даже правил. Вижу я, что иногда хорошо любить, а иногда хорошо и ненавидеть; иногда хорошо, чтобы тебя били, а иногда хорошо, чтобы ты и сам кого-нибудь побил. Вот оно, сударь, добро-то.
— Тогда я пропал, — решительно и мрачно заявил чёрт. — Для себя вы как хотите, а мне дайте правила.
— А ты и опять промахнешься, и меня подведёшь: нет, сударь, довольно! — Попик даже рассердился. — Нету правил. Нету и нету.
— А раз правил нет, так и добра никакого нет.
— Что? Добра нет? А что я с тобою, с чёртом, разговариваю, что я тебя, чёрта, учу, это — не добро? Поди, сударь, неблагодарный ты это, как бы сказать, господин!
Но то ли озлобился чёрт, то ли вновь до отчаяния дошёл, — упёрся мрачно и ворчит:
— То-то много вы меня научили, есть чем похвалиться!
— Да разве чёрта научишь?
— А раз чёрта не научишь, так чего же ваше добро стоит? Ничего оно не стоит!
— Эй, прогоню!
— Прогоняйте, если не жалко. Я в ад пойду.
Помолчали. Чёрт спросил:
— Так как же, святой отец, идти мне в ад?
Даже прослезился попик: так жалобно спросил это чёрт; и поклонился низко, говоря:
— Прости меня, миленький, обидел я тебя. А относительно добра вот что я тебя спрошу: чёрт ты любознательный, и во многих ты бывал храмах и хранилищах искусств, и много, ты видел творений великих мастеров, — нравятся ли они тебе за красоту?
Черт подумал и ответил:
— Какие нравятся, а какие нет.
— А слыхал ли ты, чтобы для красоты были правила?
— Какие-то, говорят, есть.
— Какие-то! А можешь ли ты, раскоряка, узнав сии какие-то правила, сотворить красоту?
— Какой у меня талант? Нет, не могу.
— А добро без таланта творить хочешь? Тут, миленький, для добра-то таланта требуется ещё больше, да. Тут такой талант нужен!..
Чёрт даже засвистал:
— Вот оно что! Нет, святой отец, это вы уж через край хватили! Если я плохую картинку напишу, меня за это в ад не пошлют, а если я ближнему голову сверну, так ведь какой содом подымется! Да картинку-то меня никто писать и не понуждает, а добро, говорят, твори. Твори, — а правил не дают; твори, — а в чём дело, не объясняют, да за каждую промашку в потылицу!
— Талант нужен, миленький!
— А если его у меня нет, так в ад мне и идти?
Поп покачал головою и руками развёл:
— Уж и не знаю, голубчик, сам голову с тобой потерял.
— Знать не хочу вашего таланта! Правила мне давайте! Я не картинки писать хочу, а добро творить, — вот вы меня и учите, хоть сами выдумайте, а учите!
Совсем разбушевался несчастный дьявол, под конец пригрозил даже пойти к другому попу. Старик даже обиделся и укоризненно сказал:
— Вот уж это нехорошо, дружок! Сколько я на тебя труда положил, вот, думал, приведу к Богу новую овцу, полюбил тебя, как сына, а ты хочешь к другому. У меня тоже самолюбие есть, за что же ты меня обижаешь? Ты меня лучше не обижай. А я тебе вместо правил, с которыми и человеку-то опасно, дам урок на каждый день. Времени у меня свободного много, и сяду я за труд: с самого раннего утра очерчу тебе каждый день, сколько их есть в году, что и как делать. Но только от писанного не отступай ни на единую чёрточку, а то ты сейчас же промахнёшься; если же будут сомнения у тебя или что позабудешь, то в этих случаях бездействуй. Как бы тебе это сказать: закрой глаза, заткни уши и стой как истукан. Нынче же сажусь за работу, а ты иди наверх, приютись где-нибудь под крышей и бездействуй, пока не скажу. Если же скучно будет, то помогай звонарю, — он совсем у меня от старости ослабел и не в те веревки дергает. Звони себе во славу Господню!
Вот и сел старый поп за свой великий труд, а чёрт начал бездействовать. Для этой цели разыскал он среди тёмных чердачных переходов, поблизости от колокольни, комнату не комнату, а так помещение: четыре стены глухие, вместо двери низкий сводчатый лаз, и только на одной стене, высоко над полом, светлело глубокое, запылённое, крытое паутиною оконце. Раз в два или в три дня приносил ему попик скудную пищу и присаживался для недолгой душевной беседы, а в остальное время, никого не видя, чёрт бездействовал и размышлял. Против этих размышлений напрасно предостерегал его попик, говоря, что у дьявола его размышления есть действие, и притом вредное, — чёрт хоть и соглашался, но ничего поделать с собою не мог. Трудно было не думать об испытанном, а как начнёт думать, так и покажутся со всех сторон мутящие разум противоречия: скользит прекрасное добро, как тень от облачка над морской водою, видится, чувствуется, а в пальцы зажать нельзя. Кому же верить, как не Богу, а сам Бог нынче одно говорит, завтра другое, а то и сразу говорит и то и другое; в каждой руке у Него по правде, и на каждом пальце по правде, и текут все правды, не смешиваясь, но и не соединяясь, противореча, но где-то такое в своём противоречии странно примиряясь. Но где? — Не может найти этого места несчастный чёрт. И от этого овладевает им крайний человеческий ужас, и страшно не только двинуть рукою, а и вздохнуть-то страшно.
— Ну как, — спрашивает попик, — соскучился? Ничего не поделаешь, потерпи, миленький, скоро авось и кончу, тогда вот как заживешь. Здоровье у меня только плохое, и смерть близко, — ну, уж как-нибудь доведу, не оставлю тебя, сирого.
Чёрт еле слышно шепчет:
— Противоречия.
— Опять! — ужасается попик. — И где ты их только находишь? Это в разуме, брат, да в словах всякие противоречия, так на то он и разум, и не может без того, чтобы все четыре колеса не в одну сторону вертелись; а в совести, брат, всё течёт согласно.
Чёрт криво усмехнулся:
— Хорошо вы говорите, святой отец: так, значит, не бывает, что три колеса в одну сторону вертятся, а четвертое в другую?
— Ну и дурень! Конечно, не бывает.
— А вы говорите, что бывает.
— Я говорю? Да что ты на меня, миленький, валишь? Сам запутался, а на меня валишь. У меня и то после каждого разговора с тобою голова болит, а мне голова нужна, я для тебя же, дурака, работу сочиняю. Какой ты, брат, неприятный, как бы это сказать, господин. Лучше скажи-ка: строго бездействуешь или допускаешь послабления?
Чёрт угрюмо вздохнул:
— Строго. Вчера вот только муху убил, очень она на лицо липла, и не знаю, можно это или нельзя?(3)
— Муху-то? — засмеялся попик. — Муху можно! Постой… Ну вот и опять сбил ты меня, несчастный: то ли можно, то ли нет, — теперь уж и сам не знаю. Не взыщи, брат: сам меня запутал. Пока ты меня не спрашивал об мухе, знал я хорошо, что бить их можно, и неоднократно бил, а вот теперь…(4)
— Живая она, — мрачно сказал чёрт.
— Да, да, живая! — огорчился попик. — Так и я, значит, живых мух бил? Вот грешник! Ай-ай-ай, вот грешник!
Но чёрту этого мало. Ему нужны вывод и твёрдое решение.
— Значит, нельзя мух бить? Вы прямо скажите.
— Мух-то? — недоумевает попик. — Ты про мух говоришь?
И до того, случалось, они договорятся, что оба впадут в полное одурение и долго, не мигая, смотрят друг на друга. Но только у чёрта одурение было надменное и как бы снисходительное, а у попика тихое и скоропреходящее: ещё до своей келейки после разговоров не успеет дойти, как все противоречия забыл, развеселился, а потом в благостном настроении уселся за тяжелую для дьявола работу. И мух опять бьёт, и даже не без злорадства.

Но что за муки для дьявола! Стоит он со своею непомерною дьявольскою силой, готовый сокрушить горы, и не знает, как поступить с ничтожной мухой, надоедливо ползающей по мрачному, изборожденному лицу, ещё хранящему тёмный отблеск адских неугасимых огней. Что за муки для дьявола! Тонкий ум, изощрённый в упражнениях, способный одним колебанием своим создать как бы новый, великий мир, в ужасном бессилии останавливается пред ничтожнейшим вопросом. А муха ползает, а муха надоедливо жужжит, забирается в волосатое ухо, глупо и нагло щекочет мрачно стиснутые губы, бесстыжая, нелепая, даже не подозревающая о тех страшных безднах, над которыми издевается бессмысленно! Многих и много ненавидел дьявол; много и многого он страшился, но так и не узнала его душа образа более ненавистного и страшного, нежели образ ничтожной мухи, ползающей по лицу.
Но всё хуже здоровье попика, одолевает его белая старость. Попишет немного и полежит, и больше лежит, чем работает, а уже три года томится заключенный в бездействие дьявол и ждёт обещанного добра. Поняв свою выгоду, уже не тревожит попика противоречиями, а только жалобно торопит:
— Ах, поскорей бы, святой отец!
— Не бойсь, миленький, не умру, — успокаивает его попик. — По моему расчету, мне ещё с полгодика осталось. Да, брат, с полгодика! А работа уже к концу подходит. Не пугайся, не волнуй себя. А я тебя сегодня как раз порадовать пришёл: нынче одного еретика жечь будут, так пойдём с тобою посмотрим, повеселимся.
«Сказано: не убий», — мрачно подумал чёрт, глядя на улыбающегося попика, но вслух ничего не сказал и охотно собрался в путь, так как очень соскучился от долгого заключения.

Еретика долго жгли, и народ радовался. Приятно было и чёрту: немного напоминало ад; но вдруг вспомнилась муха, которой он не смел тронуть, и сразу затрещали в голове противоречия. Взглянул с тоскою на попика: тот покачивается от слабости, от волнения бледен, дрожат старческие руки, на голубеньких глазах слёзы, а весь лик радостен и светится неземным светом. Жгли в аду и черти, но не было же святости в их лице! Ничего не может понять обезумевший дьявол. А попик-то радуется, даже светится весь! И от волнения, как только домой пришли, в постель слёг, ослабел очень от радости. Не выдержал чёрт и, насупившись, вступил в диспут:
— Хотел бы я знать, чему вы радуетесь, святой отец?
— А как же? Еретика сожгли! — отвечал попик тихо и умильно.
— Так ведь сказано же: не убий! А вы человека убили и радуетесь.
— Никто его не убивал, что ты, миленький!
— Да ведь сожгли же его или нет?
— Слава Богу, сожгли, сожгли, миленький!
Даже глаза закрыл от умиления и лежит себе, такой беленький, чистенький, невинный, как младенец(5). «Неужто и здесь противоречие только в разуме да словах, а в совести его всё течёт согласно? — думал дьявол, беспомощно потирая рукой шишковатый лоб. — Ничего не понимаю! Видно, не в том добро, чту делать, а в том, как делать… Нет, ничего я не понимаю, пусть он пишет свои уроки, а я уж до времени притаюсь, пальцем не шевельну!»
И с того времени в одиночество своё уже не возвращался, а остался при ослабевшем старце в качестве прислужника: подавал ему пищу, убирал келейку и с дьявольской силой и упоением чистил старое попиково платье, будучи уверен, что уж здесь-то, наверное, греха нет. Когда же, превозмогая слабость, садился поп за продолжение своего труда, чёрт вытягивал свою длинную, жилистую шею и через плечо с жадным любопытством заглядывал: ох, не промахнуться бы попу! Ох, не подвести бы ему несчастного чёрта: ведь последняя надежда.

Но вот и кончена рукопись, а с нею как будто кончена и жизнь старенького попа. Уже не поднимается он с постели и последние строки начертал лежа: неразборчивы они и кривы, но тем дороги, что последние. На коленях принял чёрт великий дар и громко, с истинным наслаждением поцеловал сухую руку.
— Что, рад небось? — спросил попик. — Ну, радуйся, радуйся, давно пора. Только смотри, опять не промахнись!
— Теперь не промахнусь, — уверенно ответил чёрт. — Если только вы там в чем-нибудь не промахнулись, но это уж ваше дело; а я буду исполнять точно, как сказано(6).
— Чёрт ты старательный, это верно. И рукопись, смотри, не потеряй, другой не будет. Где ты думаешь подвизаться? Если поблизости, то загляни как-нибудь, навести, мне без тебя будет скучно. Привык я к тебе, дружок. Прежде я всё твоему носу удивлялся, а теперь, знаешь ли, мне даже и нос твой нравится. Это ничего, что он отвислый: у многих людей бывают отвислые носы. Так где же ты думаешь подвизаться?
— Пойду по всему миру! — самонадеянно ответил чёрт. — Эх, пожили бы вы ещё с полгодика, — много тогда хорошего рассказал бы я вам, святой отец! Вот до чего я хочу творить добро, — чёрт сжал огромные кулаки и яростно потряс ими, — что это только видеть надо, как я начну работать!
Так и ушёл чёрт в ликовании, но вот что дальше случилось. Вместо того чтобы сразу начать действовать по наставлениям, что, конечно, было бы самое лучшее, он отправился в ад для проповеди. Потерял ли он соображение от радости, гордыня ли его обуяла и захотелось похвастаться перед своими, или просто потянуло его к родным местам, — но только от попика прямою дорогой, нимало не колеблясь, полетел он в ад. И что же вышло? Только начал он проповедовать, а другие чёрти выскакивают вперед его и тоже проповедуют, и даже ещё с большей силой, так как свободно лгут. И в одно мгновение вся правда превратилась в ложь, и самые святые слова, яростно выкликаемые чертовскими глотками, приняли непристойный и страшный вид. Минуты, кажется, не прошло, а уж весь ад наполнился проповедниками и святыми; и впереди всех, обрадованный новой потехой, гнусавил псалмы вдребезги пьяный сатана. Визгливые истасканные ведьмы разыгрывали целые комедии на тему о благочестии и высоких подвигах; и никогда ещё ад, даже в большие свои праздники, не был таким адом, как в этот несчастный день! А потом начались откровенные непристойности и всеобщая драка, — и больше всего попало Носачу, давно не упражнявшемуся и в значительной степени потерявшему ловкость. Но что самое печальное: в драке у него порвали рукопись, и когда, отбившись от стаи шаловливых ведьм, он взглянул на своё сокровище, — горю и стенаниям его не было предела. В ярости он оскорбил самого сатану, назвал его лжецом и еле унёс ноги: так разгневался пьяный оклеветанный владыка!
Со всею прытью, какая только доступна была его старым ногам, прижимая к груди истерзанную рукопись, примчался Носач к старенькому попику, но — увы! — попик уже умирал.
— Да погодите же минутку! у меня рукопись порвали! — завопил чёрт, падая на колени.

III

Еще с добрый десяток минут, не сообразившись, вопил чёрт, и жаловался, и требовал новой рукописи, взамен попорченной, потом стих и, бережно отложив рукопись, сам опустился на пол у поповской постели. После долгого молчанья разжал попик сухие, запавшие губы, бессильно пожевал ими и с трудом вымолвил:
— Опять промахнулся?
Чёрт мрачно взглянул на истерзанную рукопись и великодушно солгал:
— Так, пустяки, святой отец. Мне вас жалко: вы и вправду умираете или ещё с полгодика поживете?
Попик ответил:
— Ни единого даже дня, дружок. Я уже вчера собрался умереть, да думаю: дай подожду денёк — авось и ты придёшь. Вот ты и пришёл! Спасибо тебе, дружок. Открой мне, пожалуйста, занавес на окне: хочу я последним взглядом проститься с дорогими местами.
Но в открытое окно только и видно было что угол крыши, крытой красной черепицей, да уголок синего неба с проходящим облаком. Попик смотрит с радостью, а чёрт думает: «На что он смотрит?.. Тут и смотреть не на что: красная крыша да неба кусочек… Или он на облачко смотрит? Так понесу же я его на колокольню и покажу ему все облака, какие будут, и все красные крыши его возлюбленной Флоренции».
Так и сделал. Даже не спрашиваясь, подхватил он на свои жилистые руки сухонькое тельце, не оказавшее сопротивления, и с величайшею осторожностью донёс до высокой площадки, где дух захватывало от высоты и сердце радовалось красоте города и Божьего мира.
— Смотрите-ка, святой отец: это не то, что из окошка, — сказал он с гордостью.
И оба стали смотреть и радоваться. А уж близилось к закату солнце, и по ту сторону Арно на высоком холме чернели кипарисы, готовые своими острыми вершинами как бы пронзить падающее светило. На высоте же, откуда сегодня утром поднялось ликующее солнце, воздушной цепью залегли недалекие горы; и мнилось, будто гигантскими гирляндами благоухающих сиреневых цветов опоясан прекрасный город. Розовыми цветочками казались далекие виллы, расположенные по склонам, и в ущельях прохладно синела вечерняя тень.
Попик тихо радовался и вспоминал.
— Вон за теми горами я родился, дружок. Там и сейчас находится моя деревня; там была прекрасная девушка, которую я полюбил и оставил для Бога. И долго не было для меня иной радости, как смотреть на те далёкие горы и тихо вздыхать. Давно это было, дружок, не помню когда.
Солнце заходило.
— А вот и милый город, по которому я ходил, много ходил. И нет, дружок, более приятного чувства, как ощущать под ногою горячие, родные плиты, — как бы матерью становится земля, когда походишь по ней лет семьдесят, и смягчается твёрдость острого камня. Но там, куда я пойду сейчас, будет ещё лучше, дружок.
Чёрт вздохнул, колебанием груди своей приподняв легонькое тело. Попик понял его тоску и сказал гаснущим голосом:
— Ты… не вздыхай. Очень возможно, дружок, что ты также пойдёшь со мною в рай. Ты… чёрт старательный.
Красною, жаркою кровью разбрызгалось солнце за чёрными кипарисами и погасло. И, не отстав от него ни на единое мгновение, умер старенький попик, ушёл из родного города, покинул родимую прекрасную землю. Долго и напрасно будил его встревоженный чёрт, взывал грубым голосом:
— А звёзды-то! Вы ещё звёзд не посмотрели, святой отец. Вы ещё на луну не взглянули, а уже идёт она, святой отец, поднимается, вот-вот бледным светом ляжет на ваши родные плиты. Откройте же глаза, святой отец, и взгляните, умоляю вас!
Когда же убедился, что покровитель его и друг умер навсегда, то отнёс его и положил на холодную постель. И когда нёс по лестнице, то думал: «Вот вверх я нёс живого, а вниз несу мёртвого!» И великая скорбь овладела душой дьявола; метался он по комнате, и вопил, выл, как зверь, бился о стены, — не привык он к человеческому горю и не умел выражать его тихо. И до того дошёл, что, схватив своё единственное сокровище, цель долгих поисков и страданий —изорванную рукопись — с яростью швырнул её в угол как нечто негодное. Сделав же это, так и не понял, что именно в эту самую минуту им и совершалось то самое таинственное и недостижимое добро, имени которого он столь тщетно и мучительно доискивался. Так и не понял никогда!

* * *

Но какой неприятный вид имела драгоценная рукопись! Измятая, оборванная, растрёпанная, испятнанная потными лапами чертей, лежала она перед угрюмыми глазами постаревшего дьявола, вновь вернувшегося к своим стремлениям и надеждам. С трепетом раскрыл он первую страницу и надолго погрузился в изучение добродушно неразборчивых, старательных строк. И по мере того как читал, всё больше таращил глаза, пугался, недоумевал, пока, наконец, с последнею страницею весь не превратился в одно сплошное недоумение и страх. Даже в самые тяжёлые минуты жизни чёрт не имел такого растерянного и глупого вида, как теперь.
Что это, — глумление? Насмешка над добром? Издевательство над бедным чёртом, стремящимся к добродетели? Или же потерял свой последний разум старенький попик и с детской серьёзностью лепечет наивные пустяки, придаёт характер важности ничтожным мелочам, путается в них, как в длинном, не по росту, платье? Но чёрт обманут — чёрт в неистовстве и страхе: потеряна последняя надежда.
Вся книга, с начала своего до последней оборванной страницы, состояла из коротеньких, деловых рецептов, точнейшего описания тех действий, которые надо совершать по дням недели, по часам дня. И ни единого закона, ни единого правила, ни единого общего начала, даже самое слово «добро» не упоминалось ни разу. Делай то-то (точное описание поступка), — и больше ничего. Что-то вроде нынешних поваренных книг, с тою только разницей, что даже и в поваренных книгах у составителей их видно иногда старание дать общее начало: ешь только овощи, а мяса ни в каком случае не ешь! А тут — ничего.
И что особенно больно укололо чёрта: во всей книге не было ни одной из тех прекрасных истин, что в таком огромном количестве собраны за тысячи лет существования человеческого разума и служат к украшению и прославлению добра. Он сам знал их немало и мог, казалось бы, ожидать, что старенький поп не поскупится на этот предмет, — недаром же он столько учился и так прекрасно чувствовал добро. Но нет ничего! Сухой перечень голых действий, иногда тщательно зализанная клякса, свидетельствующая только о трудолюбии писавшего, — и всё.
Но вдруг появилась надежда: может быть, попик нарочно не сделал общих выводов, предоставляя это уму и трудолюбию самого чёрта — о, он был достаточно хитёр, этот старый, невинный попик! И снова садится старый чёрт за работу и вглядывается в каждое слово сквозь круглые огромные очки, выписывает, сверяет, грубыми пальцами ловит тонкую нить неназванного добра. Обрывается нитка, но что до того старательному чёрту, возлюбившему добро! Отыскивает концы, вяжет хитрые узелки, путает и распутывает, складывает и вычитает — вот-вот доберется до итогов, твёрдо и на все времена и для всех людей, какие были, есть и будут, установит неизменные начала добра. Чёрт не честолюбив, сейчас ему дело только до своей шкуры, но минутами овладевает им истома гордости: не для всех ли, ищущих добра, работает он так неутомимо, не ему ли некогда воздвигнется новый и великолепный храм?
Какими же словами можно описать отчаяние и последний ужас несчастного дьявола, когда, подведя последние итоги, не только не нашёл в них ожидаемых твёрдых правил, а, наоборот, и последние утратил в смуте жесточайших противоречий. Подумать только, какие оказались итоги:

когда надо — не убий; а когда надо — убий;
когда надо — скажи правду; а когда надо — солги;
когда надо — отдай; а когда надо — сам возьми, даже отними;
когда надо — прелюбы не сотвори; а когда надо — то и прелюбы сотвори (и это советовал старенький поп!);
когда надо — жены ближнего не пожелай; а когда надо — то и жену ближнего пожелай, и вола его, и раба его.

И так до самого конца: когда надо… а когда надо — и наоборот. Не было, кажется, ни одного действия, строго предписанного попиком, которое через несколько страниц не встречало бы действия противоположного, столь же строго предначертанного к исполнению; и пока шла речь о действиях, всё как будто шло согласно, и противоречий даже не замечалось, а как начнёт дьявол делать из действия правило, — сейчас же ложь, противоречия, воистину безумная смута. И самое страшное и непонятное для дьявола было то, что, наряду с действиями положительными, согласными с известным уже дьяволу законом и, стало быть, добрыми, — старый попик с блаженным спокойствием предписывал убийство и ложь. Чёрт никак не мог допустить, что не попик его обманывал, а обманывают слова; и вот наступил для него миг совершенного безумия: вдруг показалось, что старый попик есть не кто иной, как самый величайший грешник, быть может, сам сатана, в виде сатанинской забавы пожелавший искусить чёрта.
Забившись в тёмный угол, чёрт горящими глазами глядел на дверь и думал: «Да, да, это он! Он узнал, что я хочу добра, и нарочно оделся попом и даже Богом, как я оделся человеком, — и погубил меня. Никогда не узнаю я правды и никогда не пойму, чту такое добро. Быть же мне вовеки несчастным и в жажде добра вовеки неудовлетворённым. Проклят я, вовеки».
И всё ждал, что раскроется дверь, и покажется смеющийся сатана, и, простив, позовёт его в ад. Но не приходил сатана, и дверь молчала; и, подумав, так решил несчастный старый чёрт: «Буду жить в отчаянии и творить предписанное, никогда не зная, чту я такое творю. Проклят я вовеки!»
Так и жил чёрт, старясь. Когда требовалось рукописью — спасал, а когда требовалось убивать — убивал. И было ли противоречие только в словах, а в действиях всё уживалось согласно, но постепенно наступил для чёрта покой, и почувствовал он даже как бы некоторое удовлетворение. И хоть и верил твёрдо, что проклят вовеки, но настоящего живого огорчения от этого не испытывал; и о добре перестал думать. Но были для него и чёрные дни: обрывалась рукопись, и в зияющей пустоте вставал ужасный образ бездействия; и поднимали голову ядовитые сомнения, и, как призрак манящий, звало в неведомую даль неведомое Добро.
Тогда удалялся чёрт в свой тёмный чердачный угол и там застывал в бездействии. Заложив уши, чтобы ничего не слышать, закрыв глаза, чтобы ничего не видеть, стоял он, чёрный, подобный истукану; и были крепко сложены на груди жилистые руки, способные сокрушить горы и обречённые на бездействие. Стар уж он был в это время: завивали голову космы седых волос, лезли из широких ноздрей, мшистым кровом крыли и лицо, и грудь, и застывшие руки; и, увидя его, не подумал бы ты, что это некто живой, обречённый на страдания, а сказал бы: вот и ещё одна старая колонна в храме, которой я раньше не заметил. Ползали по лицу его мухи, серая пыль ложилась на голову, и пауки неторопливо плели на нём свои тенета, — и время стояло неподвижно, как проклятое.

…Кто не любит добра?