ЖИЗНЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

ЖИЗНЬ И ТРУДЫ Н. Я. ДАНИЛЕВСКОГО(1)

 

Данилевский Россия и ЕвропаАвтор этой книги(2), Николай Яковлевич Данилевский, родился 28 ноября 1822 года. Место рождения — село Оберец Орловской губернии Ливенского уезда, родовое имение его матери. Отец его, Яков Иванович, командовал гусарским полком и впоследствии был бригадным генералом. Яков Иванович назначал себя сперва на другое поприще и в 1812 году слушал курс медицины в Московском университете; но когда началось нашествие французов, он оставил учение и поступил в военную службу. Он был ранен в заграничном походе (при Лейпциге?) и лечился некоторое время в Париже. Впоследствии он делал Севастопольскую кампанию, был комендантом Белграда и вышел в отставку на Дунае, когда отвергнуто было одно его настоятельное предложение. При образовании ополчения Орловской губернии он был единодушно избран его начальником, но умер 2 августа 1855 года от холеры, через два часа после того, как делал смотр ополчению. Яков Иванович всегда любил науку и литературу и даже сам писал комедии, оставшиеся в рукописи.


С самого детства Николаю Яковлевичу пришлось беспрестанно переменять место, именно передвигаться вместе с полком отца. Четырёх лет от роду он помнил себя в Ливнах, потом (1827) в Прокоповке (Полтавской губ.), в Нежине (1828), в Прилуках (1830), в Пахре (1831), в Несвиже (1832). В 1833 году он находился в пансионе пастора Шварца близ Верро (в Лифляндии), в 1834 году в Москве, в пансионе Павлова, а в 1836 году там же в пансионе Боргардта. В 1837 году он был принят в Царскосельский лицей, как своекоштный(3) воспитанник. С первой же встречи в Лицее началась его приязнь с Николаем Петровичем Семёновым, поступившим вместе сним и бывшим потом всю его жизнь ближайшим его другом. Из Лицея он вышел 12 декабря 1842 года; один раз, в 1840 году, сюда приезжал навестить его отец.


Николай Яковлевич отличался с детства необыкновенными способностями, почему легко и успешно проходил всякие курсы. Впрочем, он делал большое различие между предметами преподавания; одни он любил и ревностно изучал, другими упорно пренебрегал и посвящал на них только несколько дней перед экзаменом. Память у него была изумительная, но также с особенностями. Легко усваивая языки, отлично удерживая всякие имена и цифры, а также всякую мысль, он с большим трудом останавливался на буквальном выражении мысли, на данном порядке слов: он очень любил стихи и прекрасно их читал, но почти вовсе не мог их помнить.
Кончивши полный курс Лицея, он не считал этого образования достаточным для себя. Он чувствовал горячее влечение к естественным наукам и записался вольным слушателем на естественный факультет Петербургского университета, где и занимался четыре года (1843—1847)(4). В конце этого времени я в первый раз увидел его в университетском коридоре; хотя потом мне вовсе не приходилось его видеть, и я познакомился с ним только в 1868 году, но первая встреча осталась в моей памяти. Между студентами вдруг пронесся говор: «Данилевский, Данилевский!» — и я увидел, как около высокого молодого человека, одетого не в студенческую форму, образовалась и стала расти большая толпа. Все жадно слушали, что он говорит; ближайшие к нему задавали вопросы, а он отвечал и давал объяснения. Дело шло о бытии Божием и о системе Фурье.
Он был в это время большим приверженцем Фурье. В научных же занятиях он выбрал своею специальностью ботанику; в 1847 году он получил степень кандидата, а зимою 1848/1849 выдержал экзамен на магистра ботаники. 1847 и 1848 годы проведены были то в Петербурге, то в Рязанской и Орловской губерниях; Николай Яковлевич изучал флору Орловской губернии и для магистерской диссертации составил описание этой флоры. Но летом 1849 года, в то время, когда он вместе с другим магистрантом, Петром Петровичем Семёновым, находился в Тульской губернии (на Красивой Мече) и занимался по поручению Вольно-Экономического общества исследованием границ черноземной полосы России и её флоры, он был неожиданно арестован и отвезён в заключение в Петропавловскую крепость. Его привлекли по томуделу Петрашевского, которое, как известно, повело к ссылке Ф. М. Достоевского, Пальма и других. Заключение, продолжавшееся сто дней, было особенно тяжело сначала, когда запрещены были книги. С разрешением книг и своею способностию отдаваться работе мыслей, Николай Яковлевич стал легко переносить одиночество. Между прочим, «Дон Кихот» в хорошем старинном французском переводе возбудил в нём восторженный смех, о котором он любил потом вспоминать. На следствии он объяснил, что надолго отлучался из Петербурга, а в Петербурге был поглощён приготовлением к экзаменам, почему в последние годы не бывал у Петрашевского и не знал, что у него делалось. Кроме того, в большой записке он ясно и полно изложил систему Фурье, в проповедовании которой его обвиняли; оказывалось несомненно, что она не содержит в себе ничего революционного и противорелигиозного, а есть учение чисто экономическое.
Следственная комиссия освободила Николая Яковлевича от суда, но он был выслан из Петербурга и зачислен (20 мая 1850 г.) в канцелярию вологодского губернатора, а потом (3 ноября 1852 г.), по ходатайству Перовского, бывшего председателем суда по делу Петрашевского, переведён в канцелярию самарского губернатора. С 24 февраля 1853 года он состоял «переводчиком Самарского губернского правления». К этой эпохе относится его первый брак. Он женился (29 сентября 1852 г.) на бездетной вдове генерал-майора Вере Николаевне Беклемишевой, урождённой Лавровой, большой красавице и умнице. Она проживала в Русском Броде, и он любил её уже несколько лет, но объяснился с нею только за два дня до своего ареста. Она сдержала слово, когда он был сослан, и приехала в Вологду, чтобы выйти за него замуж. Но не прошло и года, как Николай Яковлевич лишился своей жены (10 июля 1853 г.); она умерла от холеры, в несколько часов. Это было, как он сам говорил, самое жестокое горе в его жизни, и целый год он тяжело боролся с отчаянием.


Между тем 18 июня 1853 года Николай Яковлевич был «командирован в звании статистика на два года в учёную экспедицию для исследования состояния рыболовства на Волге и в Каспийском море». Эта командировка определила всю дальнейшую судьбу Николая Яковлевича; он умер в одной из своих поездок для исследования рыболовства. Экспедиция 1853 года состояла под начальством Карла Эрнста фон Бэра, великого натуралиста. Бэр с течением времени оценил познания и способности своего статистика и смотрел на него, как на главного своего помощника. Экспедиция продолжалась больше трёх лет, до января 1857 года.
Затем, 5 октября 1857 года, Николай Яковлевич был зачислен «чиновником, состоящим при Департаменте Сельского Хозяйства», 7 марта 1858 года помещён на вакансию «младшего инженера» того же департамента и в том же году был назначен «начальником экспедиции для исследования рыболовства в Белом и Ледовитом морях». Экспедиция продолжалась три года, и Николай Яковлевич получил за неё 6 марта 1861 года 500 рублей награды.


С большою поездкою на Ледовитый океан совпадает эпоха второй женитьбы Николая Яковлевича. Ещё когда он был выслан в Вологду из Петербурга, он сблизился с семьею Межакова, губернского предводителя дворянства, помещика села Никольского в Кадниковском уезде. Николай Яковлевич был в особенной дружбе с сыном предводителя — Александром Павловичем Межаковым, который десятью годами был старше его и скончался 2 июня 1859 года. Когда же началась экспедиция, зимою 1860 года Николай Яковлевич заехал на короткий срок в Никольское и здесь (в феврале) сделал предложение дочери покойного друга, Ольге Александровне. Но свадьба была отложена до конца экспедиции и совершилась только 15 октября 1861 года. Во время разлуки жених усердно переписывался с невестою, рассказывая ей всё, что с ним было. Письма эти сохранились, и по ним возможно будет составить полный образ этой трудной поездки.
Две первых поездки Николая Яковлевича были самые дальние из всех, какие он сделал; в первую поездку он побывал в Персии, на южном берегу Каспийского моря, а во вторую он посетил Норвегию, где в 1861 году, в Дронтгейме, встречал и Новый год, и Пасху. Перечислим вкратце остальные поездки, чтобы дать примерное понятие о внешней форме этой жизни, которая в то же время была так обильна учёными трудами и мыслями.
Третья поездка была в Астрахань. Николай Яковлевич был командирован туда 31 октября 1861 года «для присутствия в комиссии рыбных и тюленьих промыслов». Путешествие по тогдашним дорогам, среди первых снегов и по только что замерзшей Волге, вышло как-то особенно трудным и опасным. В Астрахани Николай Яковлевич прожил до июня следующего года.
В ноябре 1862 года он отправился в четвёртую командировку «на Псковское и Чудское озёра для разъяснения жалоб на правила рыболовства».
В следующем, 1863 году началась самая продолжительная и важная работа Николая Яковлевича по рыболовству. Он назначен был «начальником экспедиции для исследования рыболовства в Чёрном и Азовском морях». Экспедиция эта продолжалась пять лет. В сентябре 1863 года Николай Яковлевич забрал свою семью и спустился по Волге до Царицына, потом по железной дороге переехал на Дон и спустился к Чёрному морю. Он пробовал устроить постоянное местопребывание своему семейству сперва в Феодосии, потом в Никите, но наконец поселился в Мисхоре, на Южном Берегу (9 марта 1864 г.). Из Мисхора было сделано шесть поездок в следующем порядке: в 1864 году — вокруг Азовского моря; в 1865 году — на Днепр; в 1866 году весною — на Маныч; в 1867 году — с 19 мая по 19 июня — вокруг Чёрного моря; с 10 сентября по 17 октября того же года — на Кубань, а с 23 ноября по 26 декабря — на Дунай.
Исследование промыслов занимало преимущественно только те времена года, когда самые промыслы производились. Поэтому в Мисхоре было у Николая Яковлевича несколько спокойных зим, и плодом этого досуга была книга «Россия и Европа», начатая осенью 1865 года.
К этому же периоду относится другое важное обстоятельство. Николай Яковлевич ни за собою, ни за женою не имел никакого недвижимого имущества; нечаянно представился ему случай купить на Южном Берегу Мшатку, большое запущенное имение гр. Кушелева-Безбородко, продававшееся очень дёшево. Тут был огромный сад, когда-то старательно возделанный, был виноградник, были развалины барского дома, сожжённого французами в Крымскую войну, и был маленький дом для управляющего. Данилевские для покупки собрали все свои деньги, и с 1 июня 1867 года семья их уже жила в Мшатке.
В начале 1868 года (3 января) выехал отсюда Николай Яковлевич в Петербург, в котором, разумеется, ему приходилось часто бывать и прежде по обязанностям службы. Эти поездки продолжались и до конца жизни, хотя всегда делались с большою неохотою; в настоящем очерке мы упоминаем только о важнейших из них. Вся зрелая жизнь и деятельность Николая Яковлевича прошла вне столицы, и он вообще не любил городской жизни.
На этот раз (1868) ему пришлось провести в Петербурге больше времени, чем когда-нибудь во время его службы. Вскоре после его приезда мне досталась счастливая доля с ним познакомиться. Летом он съездил в Крым за своею семьёю, и 1 августа они расположились в Петербурге на постоянное житьё.
Между тем ещё раньше, в мае этого года, он исполнил командировку (шестую по счёту) в Астрахань, «для разъяснения вопросов, касающихся Каспийских рыбных и тюленьих промыслов». На этот раз сам Николай Яковлевич был председателем комиссии, и тут были окончательно выработаны на основании всех предыдущих исследований правила, которые теперь действуют или должны действовать.
Седьмая командировка была ему назначена в том же году в августе, в Архангельскую губернию, «для исследования состояния сельского хозяйства и рыбных промыслов». Плодом этой поездки был обширный и важный доклад «О мерах к обеспечению продовольствия на Севере России».
В следующем, 1869 году, в феврале, Николай Яковлевич опять отправился в Астрахань «для присутствия в Комитете Каспийских рыбных и тюленьих промыслов». Осенью этого года ездил по поручению министра в Никиту.
Два года, 1870 и 1871, были заняты большой поездкою, девятою по счёту. Николай Яковлевич был назначен 9 марта 1870 года «начальником экспедиции для исследования рыболовства в северо-западных озёрах России». Во время этой экспедиции, в июне 1870, Николай Яковлевич сопровождал Великого Князя Алексея Александровича в Архангельск и в Соловецкий монастырь. Этою экспедициею было закончено исследование всех вод Европейской России. Всё действующее здесь законодательство по части рыболовства принадлежит Николаю Яковлевичу — труд огромной важности по своей пользе и классический по выполнению.


Чтобы дать хорошее понятие о трудах и лишениях Николая Яковлевича во время его поездок, нужно бы было изобразить их в подробностях, в которые мы здесь вдаваться не можем. По чрезвычайной бодрости духа и тела, он легко переносил всякие трудности; скуки для него не существовало, и ум его работал непрерывно. Но было в этой жизни одно обстоятельство, очень тяжёлое: это — беспрестанные и долгие разлуки с семейством, которое можно назвать нежно любимым не ради одного приличного и красивого выражения. В 1869 году, в сентябре, семья Николая Яковлевича вместе с ним покинула Петербург и поселилась в Мшатке. Они взяли меня с собою, и тут я в первый раз испытал очарования Южного Берега. Когда началась экспедиция 1870 и 1871 годов, решено было, что семья поселится где-нибудь в области экспедиции; естественное притяжение привело её наконец в село Никольское, хотя по расстояниям это не был удобный пункт. По окончании экспедиции Николай Яковлевич приехал в Петербург (5 декабря 1871 г.), а в феврале 1872 г. перебралась в Петербург и вся семья его и опять устроилась здесь на постоянное жительство.
Но уже летом этого года Николаю Яковлевичу назначена была десятая командировка, именно председательство в «комиссии для составления правил о пользовании проточными водами в Крыму». Это назначение как нельзя более согласовывалось с желаниями Николая Яковлевича. Он снова переселил свою семью в Мшатку; случилось так, что с этих пор он уже до конца жизни постоянно жил в Крыму, хотя и должен был делать многие отлучки. Дело о проточных водах затянулось, никак, однако же, не по вине председателя комиссии. Напротив, Николай Яковлевич всегда отличался и мастерством в ясной постановке вопросов и решительностью и определённостью предлагаемых мер. Комиссия собрала сведения, совещалась с владельцами и сперва выработала основания, на которых должно быть построено будущее законодательство. В 1875 г. Николай Яковлевич выехал 1 марта из Мшатки в Петербург (где тогда обсуждался его проект) и вернулся в Крым лишь в конце июня. В следующем году осенью, когда уже все были в волнении, ожидая войны, Николай Яковлевич опять поехал в Петербург (17 ноября) и жил здесь до 5 апреля 1877 года. Ещё при нём, осенью 1876 года, началось общее бегство жителей с Южного Берега, но он оставался со своею семьёй на месте. И после его отъезда семья не выезжала и спокойно ожидала его распоряжений, хотя уже с конца декабря 1876 года Южный Берег был занят войсками. Наконец, 30 марта 1877 года Николай Яковлевич написал из Петербурга: «надо готовиться выезжать из Мшатки, ибо война на носу». Тогда все вещи были уложены и перевезены в село Байдары; но семья Николая Яковлевича продолжала жить на Южном Берегу, кое-как обходясь без вещей. Так было и после возвращения домой Николая Яковлевича, до самого известия о Сан-Стефанском договоре. Николай Яковлевич во время войны не хотел двигаться с места и жил со своею семьею как на биваках. Он рассчитывал, что никто не вздумает бомбардировать ничтожную деревушку Мшатку и его маленький дом, в случае же высадки неприятеля всегда будет возможность уйти по ту сторону гор. Но не в бивачной жизни, не в личных опасностях состояла тяжесть этого положения; Николай Яковлевич весь горел и волновался, следя за событиями. Они принесли ему и восторги, но всё было отравлено печальным заключением /несправедливого мира прим. Ред/.
В 1879 году с половины сентября по 12 декабря, а в 1880 году с мая по ноябрь Николай Яковлевич исполнял должность директора Никитского сада вместо Н. Е. Цабеля, бывшего в отпуску. К этому времени, к зиме 1879 г., относится начало «Дарвинизма».
В 1880 году 12 октября Николай Яковлевич открыл филлоксеру в имении г. Раевского и тотчас написал об этом в министерство. Опасность филлоксеры Николай Яковлевич, можно сказать, один видел и знал. В своё время (5 марта 1873 г.) он настаивал на полном запрещении ввоза виноградных лоз из-за границы, и такой ввоз был прекращен Высочайшим повелением (6 апреля 1873 г.). В 1880 году, в ответ на своё извещение, получил он (6 ноября) из министерства бумагу о том, что назначается председателем Крымской филлоксерной комиссии. Николай Яковлевич сейчас же начал уничтожать заражённые виноградники в Тессели. Для ознакомления с делом он просился за границу и уехал 13 декабря в Швейцарию и Южную Францию, но 13 января 1881 года уже опять был в Крыму. С этих пор каждый год летом происходил осмотр виноградников и разыскивание филлоксеры; затем следовало уничтожение мест заражённых или подвергающихся опасности заражения. Николай Яковлевич обнаружил быстроту и энергию, вызвавшие громкие похвалы учёных виноделов за границею. Работы по уничтожению требовали много рабочих, и для этого употреблялись солдаты. Общее начальство над всею экспедицию против филлоксеры было вручено Государем барону Андрею Николаевичу Корфу, который, когда хорошо познакомился с ходом работ, оценил высокие достоинства Николая Яковлевича и стал оказывать ему всякое содействие.


К несчастью, меры, предложенные с самого начала Николаем Яковлевичем, всё-таки не были окончательно выполнены, и борьба с филлоксерою продолжалась каждый год, продолжается и теперь. После барона А. Н. Корфа Николай Яковлевич в 1883 году остался один распорядителем дела. В самый последний год жизни (1885) Николаю Яковлевичу пришлось сделать две поездки. 3 апреля он был командирован в Тифлис на филлоксерный съезд, назначенный на 20 апреля. Ещё по дороге в Тифлис он ушиб себе ногу и до конца лета страдал от этого ушиба. Кроме того, он чувствовал уже больше года припадки той болезни сердца, от которой ему суждено было умереть. Несмотря на это, он принял командировку (6 сентября) для исследования уменьшения рыболовства на озере Гохче. Он выехал из Мшатки 1 октября и благополучно совершил исследование озера; но, когда вернулся в Тифлис, где думал составить краткий отчёт, неожиданно подвергся сильному припадку своей болезни, и умер 7 ноября.
Тело его было перевезено в Мшатку и похоронено в его саду. Там есть, недалеко от берега моря, узкая дорожка, которая как будто ведёт с открытого места в глухую чащу. Но в конце этой дорожки вдруг открывается большая гладкая поляна, со всех сторон окружённая, как стеною, высокими деревьями и крутыми скалами. Поляна так ровна и её ограда так правильна, что это место назвали кипарисным залом. Теперь оно напоминает храм: посредине его — могила, и над нею стоит крест, на который приходят молиться не одни свои, но иногда и разный простой люд, далеко вокруг Мшатки знающий о покойном и почитающий его память.


По личным своим качествам Николай Яковлевич представлял высокое явление. Это был человек огромных сил, крепкий телом и душою, и притом такой ясный, чистый, чуждый зла и малейшей фальши, что не любить его было невозможно и что он не оставил после себя ни единого врага или порицателя. Его мало знали; в нём вовсе не было свойств, которыми приобретается известность. Его знали только люди лично с ним сходившиеся или специально интересовавшиеся тем, что он писал и делал. Он принадлежал к числу тех, кого можно назвать солью земли русской, к тем неизвестным праведникам, которыми спасается наше отечество.
Вот некролог, который был послан мною в газеты на другой день после его смерти:
«В Тифлисе 7 ноября в 10 часов утра скончался один из замечательнейших людей в России, Николай Яковлевич Данилевский. По служебному своему положению он был тайным советником, членом совета министра государственных имуществ. Труды его на поприще службы чрезвычайно велики и важны. Он исследовал рыболовные промыслы во всей Европейской России и составил для них ныне действующие постановления. Исследование было начато ещё под руководством знаменитого К. Э. Бэра и потом продолжалось десятки лет самостоятельно; последний труд этого рода была поездка на озёра Гохчу в минувшем октябре месяце. Вернувшись из этой поездки в Тифлис, Николай Яковлевич неожиданно подвергся смертельному припадку болезни сердца, которой признаки показались лишь в этом году, но, по-видимому, стали исчезать. В последние годы им были выполнены сверх того два важных служебных дела — составление правил для владения водами в Крыму и истребление филлоксеры, заразившей там виноградники.


В литературе Николай Яковлевич имеет громкое имя как один из крупных славянофилов, как автор книги «Россия и Европа», содержащей самобытный взгляд на всемирную историю и как бы целый кодекс славянофильского учения. Он был почетным членом Петербургского славянского благотворительного общества. Кроме того, ему принадлежат некоторые менее обширные, но всегда замечательные учёные труды по части геологии, политической экономии, изучения народного быта и пр. Как натуралист, он хотел завершить свою жизнь обширным трудом под заглавием «Дарвинизм»(5); скоро выйдут два тома этого сочинения, которому суждено остаться незаконченным.
Но как ни прекрасны его труды, в нём самом было ещё больше добра и света, чем в его трудах. Никто, знавший покойного, не мог не почувствовать чистоты его души, прямоты и твёрдости его характера, поразительной силы и ясности его ума. Не имея никаких притязаний, никакого желания выставиться, он всюду являлся, однако, как человек власть имущий, как скоро речь заходила о том, что он знал и любил. Патриотизм его был безграничный, но зоркий и неподкупный. Не было пятна не только на его душе, но и на самых помыслах. Ум его соединял чрезвычайную теоретическую силу с лёгкостью и точностью практических планов. В своих законодательных работах и умственных построениях он никогда не прибегал к помощи чужих образцов, был вполне самобытен. Для всех к нему близких с ним сошли в могилу незаменимые сокровища ума и души.
Ему было шестьдесят три года, и он оставил после себя жену и пятерых детей».
Всё предыдущее представляет не более, как голые рамки, в которые должны быть вставлены разнообразные картины этой богатой жизни. Воспоминания друзей, может быть, со временем изобразят нам черты душевных свойств и частной жизни Николая Яковлевича. Но его умственная и практическая деятельность во многом доступна уже каждому. Ниже читатели найдут список всего, что он писал и печатал как по своим служебным делам, так и по тем вопросам, которые занимали его помимо служебных поручений. В отчётах, опубликованных Министерством государственных имуществ, найдётся материал для изложения его огромных трудов по рыболовству, а также вообще промыслам и сельскому хозяйству и, наконец, по борьбе с филлоксерой, хотя многое ещё остаётся в архивах министерства. Из важных работ по законодательству относительно проточных вод в Крыму даже вовсе ничего не опубликовано. Затем, в произведениях неофициальной, чисто литературной деятельности нашего автора можно различить три главных отдела: 1) естественнонаучный, в котором важнейшее место занимает книга «Дарвинизм»; 2) политико-экономический, представителем которого может быть книга «О низком курсе наших денег», и наконец 3) исторический или политический, в котором главное произведение — «Россия и Европа».


Чтобы изложить и характеризовать эти обширные и разнообразные труды, потребуется долгое и внимательное изучение. Все они вполне заслуживают такого изучения; в каждой области всё, сделанное Николаем Яковлевичем, есть плод ума необыкновенно светлого и самобытного. Скажем здесь только несколько слов о «России и Европе».
Когда в самом начале 1868 года Николай Яковлевич приехал в Петербург, он привёз с собою готовую рукопись этой книги, переписанную набело и выправленную до последней строчки. Такова была его манера работать; он ничего не делал по частям и не отрывался от задуманного плана, пока не выполнял его до конца. Оставалось, таким образом, думать только о печатании. Печатать книгу отдельно значило бы принять на себя значительные издержки и в то же время обречь своё произведение почти на полную неизвестность. Наша публика ещё не покупает книг и интересуется одними журналами. Нужно было поэтому постараться поместить своё сочинение в журнале; в таком случае автор тотчас же получает полистную плату, а сочинение волею-неволею предлагается вниманию нескольких тысяч читателей. Но ни один из тогдашних журналов не согласился бы принять сочинения, писанного в таком духе, как «Россия и Европа». Поэтому была сделана только попытка найти место в «Журнале Министерства народного просвещения», хотя в таком случае на внимание публики рассчитывать уже не приходилось. К счастию, как раз в это время ревностный любитель литературы В. В. Кашпирёв решил издавать новый ежемесячный журнал «Зарю» и звал меня в сотрудники. Николай Яковлевич очень радовался этому случаю; с первой же книжки «Зари» 1869 года стали появляться в ней последовательные главы «России и Европы», и в течение года вся книга была напечатана в журнале. Когда потом мы стали думать об отдельном издании, то дело пошло несколько легче. Для серьёзных книг у нас вообще нет книгопродавцев-издателей; но на этот раз в Товариществе общественной пользы нашлись люди, ставшие за «Россию и Европу», и книга была издана на условии половинных издержке и половинных выгод. Это издание 1871 года в числе тысячи двухсот экземпляров расходилось в продаже в течение пятнадцати лет(6). Наш прогресс, очевидно, совершается медленно. Наибольший ход книга имела в разгар Турецкой войны, когда под влиянием военного и патриотического увлечения многие пожелали уяснить себе отношения России к Славянам и к Европе.
Прибавлю ещё несколько слов об этой книге, именно позволю себе повторить своё суждение, высказанное при её появлении («Заря» 1871, март). Когда Николай Яковлевич прочитал мою рецензию, он сказал мне: «всё у Вас удивительно верно и точно; я не говорю о похвалах, а о разборе приёмов и направления моей книги». Таким образом, замечания, которые я теперь предлагаю читателям, так сказать, одобрены самим автором книги.
«Россию и Европу», конечно, следует отнести к той школе нашей литературы, которая называется славянофильскою, ибо эта книга основана на мысли о духовной самобытности Славянского мира. Притом книга так глубоко и полно обнимает этот вопрос, что её можно назвать целым катехизисом или кодексом славянофильства(7).
В какой мере она завершает и совмещает в себе славянофильские учения, это другой вопрос; но что она имеет такое завершающее и представительное значение — в том невозможно сомневаться. Быть может, со временем Николай Яковлевич Данилевский будет считаться славянофилом по преимуществу, кульминационной точкой в развитии этого направления, писателем, сосредоточившим в себе всю силу славянофильской идеи. Если имя Хомякова никогда не забудется в истории русской мысли, то, может быть, то, что сказал Данилевский, будет более памятно, сильнее и яснее отразится в умах.
Но, положим, даже не так; положим, Данилевскому не суждено стоять не то что выше, а лишь впереди предшествовавших славянофилов; во всяком случае, «Россия и Европа» есть книга, по которой можно изучать славянофильство всякому, кто его желает изучать. С появлением этой книги уже нельзя говорить, что мысли о своеобразии славянского племени, о Европе как о мире нам чуждом, о задачах и будущности России, и т. д., что эти мысли существуют в виде журнальных толков, намёков, мечтаний, фраз, аллегорий; нет, славянофильство теперь существует в форме строгой, ясной, определённой, в такой точной и связной форме, в какой едва ли существует у нас какое-нибудь другое учение.


Тут нам следует рассмотреть возражение, обыкновенно делаемое против книг такого рода, как «Россия и Европа». Говорят, и уже успели сказать несколько раз, что в этой книге нет ничего нового. Этот вопрос о новости чрезвычайно труден, и этою трудностию всегда пользовались люди, недоброжелательствующие самому делу(8). Что нового в Пушкине? По-видимому, у него всё то же, что у Жуковского, Батюшкова, Козлова и пр. Тот же язык, те же формы произведений, одинаковые литературные привычки и приёмы. Между тем, в сущности, новость огромная: создание русской поэзии, основание русской литературы. Итак, уловить новое вовсе не легко. Иной скептик готов будет, пожалуй, сказать, что и великолепный дом, который он видит в первый раз, не представляет ему ничего нового, так как он уже давно видел кучи кирпичей, из которых этот дом построен.
Но в настоящем случае, для читателя сколько-нибудь внимательного и серьёзного, не может быть, нам кажется, никакого вопроса и сомнения. В книге Данилевского всё новое, от начала до конца; она не есть свод и повторение чужих мнений, она содержит только одни собственные мнения автора, мысли, никем и никогда ещё не сказанные, почему он и почёл за нужное их высказать. «Россия и Европа» есть книга совершенно самобытная, отнюдь не порождённая славянофильством в тесном, литературно-историческом смысле этого слова, не составляющая дальнейшего развития уже высказанных начал, а, напротив, полагающая новые начала, употребляющая новые приёмы и достигающая новых, более общих результатов, в которых славянофильские положения содержатся как частный случай. Когда мы, несмотря на это, называем учение «России и Европы» славянофильством, то мы разумеем здесь славянофильство в отвлечённом, общем, идеальном смысле; собственно говоря, это вовсе не славянофильство, а особое учение Данилевского, так сказать «данилевщина», которая включает в себя славянофильство, но не наоборот.
Новые явления в умственном мире мы часто принимаем за старые, давно нам знакомые: ошибка самая естественная. Новые явления часто заставляют нас расширять и обобщать смысл прежних понятий: так, с появлением «России и Европы» мы должны расширить и обобщить смысл давно употребляемого термина славянофильство. Оказалось, что есть славянофильское учение, вовсе не похожее на то, что мы привыкли называть этим именем.
В чём же сходство и в чём различие? Сходство, очевидно, заключается в практических выводах. Понятно, что Н. Я. Данилевский, говоря о потребностях России, о тех стремлениях, которых ей следует держаться, в значительной мере должен был совпадать с прежними славянофилами. Люди, живо и глубоко чувствующие интересы своей родины, любовно вникающие в её историческую судьбу, конечно, никогда не разойдутся далеко по вопросам, что следует любить, чего следует желать. В этом отношении, как мы видели на множестве примеров, сердечная проницательность заставляет многих говорить и действовать даже вопреки своему образу мыслей, вопреки самым ясным началам, ими исповедуемым. Есть случаи, когда вся Россия, можно сказать, обращается в славянофилов.
Но иное дело — стремиться, повинуясь какому-то инстинкту, и иное дело — возвести эти стремления в сознательные взгляды и согласовать их с нашими общими и высшими началами. И вот где существенное отличие Н. Я. Данилевского. Если всякий мужик есть в сущности славянофил, если самые ярые западники иногда говорят заодно с мужиками, если наконец прежние славянофилы верно поняли не только интересы, но и самый дух своего народа, то Данилевский есть именно тот писатель, который представил наиболее строгую теорию для этих стремлений, который нашёл для них общие и высшие начала, начала новые, до него никем не указанные. Вот где главная оригинальность «России и Европы».


Эта книга названа слишком скромно. Она вовсе не ограничивается Россиею и Европою или даже более широкими предметами — миром Славянским и миром Германо-Романским. Она содержит в себе новый взгляд на всю историю человечества, новую теорию Всеобщей истории. Это не публицистическое сочинение, которого вся занимательность заимствуется от известных практических интересов; это сочинение строго научное, имеющее целью добыть истину относительно основных начал, на которых должны строиться науки истории. Славянство и отношения между Россиею и Европою суть не более, как частный случай, — пример, поясняющий общую теорию.
Главная мысль Данилевского чрезвычайно оригинальна, чрезвычайно интересна. Он дал новую формулу для построения истории, формулу гораздо более широкую, чем прежние, и потому, без всякого сомнения, более справедливую, более научную, более способную уловить действительность предмета, чем прежние формулы. Именно он отверг единую нить в развитии человечества, ту мысль, что история есть прогресс некоторого общего разума, некоторой общей цивилизации. Такой цивилизации нет, говорит Данилевский, существуют только частные цивилизации, существует развитие отдельных культурно-исторических типов.
Очевидно, прежний взгляд на историю был искусственный, насильственно подгоняющий явления под формулу, взятую извне, подчиняющий их произвольно придуманному порядку. Новый взгляд Данилевского есть взгляд естественный, не задающийся заранее принятою мыслью, а определяющий формы и отношения предметов на основании опыта, наблюдения, внимательного всматривания в их природу. Переворот, который «Россия и Европа» стремится внести в науку истории, подобен внесению естественной системы в науки, где господствовала система искусственная.
Исследователь тут руководится некоторым смирением перед предметами. Учёные-теоретики, особенно немцы, часто ломают по-своему природу, подгоняют её под известные идеи, готовы видеть неправильность и уродство во всём, что несогласно с их разумом; но истинный натуралист отказывается от слепой веры в свой разум, ищет откровений и указаний не в собственных мыслях, а в предметах. Тут есть вера в то, что мир и его явления гораздо глубже, богаче содержанием, обильнее смыслом, чем бедные и сухие построения нашего ума.
Для обыкновенного историка такое явление, как например Китай, есть нечто неправильное и пустое, какая-то ненужная бессмыслица. Поэтому о Китае и не говорят, его выкидывают за пределы истории. По системе Данилевского, Китай есть столь же законное и поучительное явление, как Греко-Римский мир, или гордая Европа(9).
Итак, вот какую важность, какой высокий предмет и какую силу имеет та новая, собственно Данилевскому принадлежащая, исходная точка зрения, которая развита в «России и Европе». Столь же оригинальна и та мaстерская разработка, которой подвергнута история с этой точки зрения. Если многие выводы получились славянофильские, то они таким образом приобрели совершенно новый вид, получили новую доказательность, которой, очевидно, не могли иметь, пока не существовали начала, в первый раз указанные в этой книге.
Автор «России и Европы» нигде не опирается на славянофильские учения, как на что-нибудь уже добытое и догнанное. Напротив, он исключительно развивает свои собственные мысли и основывает их на своих собственных началах. Своё отношение к славянофильству он отчасти указал в следующем месте:
«Учение славянофилов было не чуждо оттенка гуманитарности, что, впрочем, иначе и не могло быть, потому что оно имело двоякий источник: германскую философию, к которой оно относилось только с бoльшим пониманием и большею свободой, чем его противники, и изучение начал русской и вообще славянской жизни — в религиозном, историческом, поэтическом и бытовом отношениях. Если оно напирало на необходимость самобытного национального развития, то отчасти потому, что, сознавая высокое достоинство славянских начал, а также видя успевшую уже высказаться в течение долговременного развития односторонность и непримиримое противоречие начал европейских, считало, будто бы славянам суждено разрешить общечеловеческую задачу, чего не могли сделать их предшественники. Такой задачи, однако же, вовсе и не существует» («Россия и Европа»).


Итак, у Н. Я. Данилевского и источник другой, и главный вывод не похож на славянофильский. Н. Я. Данилевский не держится германской философии, не стоит к ней даже и в тех очень свободных отношениях, в которых стоят славянофилы. Следовательно, в известном смысле он самостоятельнее. Его философию можно бы сблизить с духом естественных наук, например с взглядами и приёмами Кювье; но этот общий научный дух не может быть считаем каким-то особым учением.
Главный вывод «России и Европы» столь же самостоятелен и столь же поразителен своею простотою и трезвостью, как и вся эта теория. Славяне не предназначены обновить весь мир, найти для всего человечества решение исторической задачи; они суть только особый культурно-исторический тип(10), рядом с которым может иметь место существование и развитие других типов. Вот решение, разом устраняющее многие затруднения, полагающее предел иным несбыточным мечтаниям и сводящее нас на твердую почву действительности. Сверх того очевидно, что это решение — чисто славянское, представляющее тот характер терпимости, которого вообще мы не находим во взглядах Европы, насильственной и властолюбивой не только на практике, но и в своих умственных построениях. Да и вся теория Н. Я. Данилевского может быть рассматриваема как некоторая попытка объяснить положение Славянского мира в истории, — эту загадку, аномалию, эпицикл для всякого европейского историка. В силу того исключительного положения среди других народов, которому в истории нет вполне равного примера, славянам суждено изменить укоренившиеся в Европе взгляды на науку истории, взгляды, под которые никак не может подойти Славянский мир.


Таковы главные черты книги Н. Я. Данилевского. Из них виден многообразный характер этой книги; но спешим прибавить, что понятие о ней будет ещё далеко не полное. Богатство мыслей, обилие действительного содержания так велико, что новые стороны дела открываются на каждой странице. Это сочинение удивительным образом сочетало в себе жар глубокого чувства и холодную строгость науки; оно есть пламенное воззвание и вместе точная, глубокомысленно соображённая теория.


Портрет снят с фотографии, сделанной в 1884 г., весною, когда Николай Яковлевич приезжал в Петербург как эксперт на «Всемирную выставку садоводства»; фотография эта чрезвычайно удачна, хотя на лице не было обычного выражения бодрости и энергии. Факсимиле взято с листка, на котором была отдельно записана эта мысль о красоте, очень глубокая и образная:
«Красота есть единственная духовная сторона материи — следовательно, красота есть единственная связь этих двух основных начал мира. То есть красота есть единственная сторона, по которой она (материя) имеет цену и значение для духа, — единственное свойство, которому она отвечает, соответствует потребностям духа и которое в то же время совершенно безразлично для материи как материи. И наоборот, требование красоты есть единственная потребность духа, которую может удовлетворить только материя».
Вот где причина самого существования материи. «Бог пожелал создать красоту, — говорил Николай Яковлевич, — и для этого создал материю».
Н.Н. Страхов

 

 

1)Была напечатана в книге Данилевского Н.Я. "Россия и Европа", изд. 3-е, СПб, 1888г. Сохранена в основном орфография текста первого издания статьи; изменены устаревшие грамматические нормы на современные.

2)«Россия и Европа» (Прим. ред.).

3)Своекоштный — на собственном содержании. (Прим. Ред.).

4)С 1 апреля 1843 года он был зачислен в канцелярию военного министерства, из которой уволен 19 января 1847 г. по прошению, за болезнью. В течение этого времени он был дважды в отпуску: с 1 мая 1844 года на четыре месяца, и с 10 июня по 6 октября 1846 года.

5)В то время когда весь научный мир был охвачен теорией Дарвина, Н.Я. Данилевский нашёл в себе смелость и силы научно доказать несостоятельность основных утверждений теории естественного отбора (Ред.).

6)Вопреки обычаю, это издание названо на обёртке вторым; ошибка произошла оттого, что книга действительно не составилась из журнальных статей, писанных в разное время, а напротив, была уже вполне готова, прежде чем появилась в последовательных книжках журнала.

7)Познакомившись с начальными главами «России и Европы», которые были изданы в журнале «Заря», Ф.М. Достоевский писал: « Да ведь это — будущая настольная книга всех русских надолго; и как много способствует тому язык и ясность её, популярность её, несмотря на строго научный приём. Она до того совпала с моими собственными выводами и убеждениями, что я даже удивляюсь на иных страницах, сходству выводов». (см. предисловие к изданию 2002 г.)

8)Западник Владимир Соловьёв усмотрел в книге противоречие своей теории единства и назвал её «Кораном всех мерзавцев и глупцов». Такая пристрастная позиция не помешала (или помогла?) ему  получить право написать статью о Н.Я. Данилевском в энциклопедическом словаре. В.Соловьёв, очевидно,  нравственно пал и преследовал лишь свои интересы и интересы Запада, ибо как объяснить сначала его отказ донести до общественности и научных кругов идеи Н.Ф. Фёдорова (которого, по-видимому, лицемерно называл своим учителем и утешителем), а затем эту в запальчивости данную характеристику? (см. предисловие к изданию 2002 г.)

9)Так как мысль о культурно-исторических типах внушается самими фактами истории, то зачатки этой мысли можно встретить у других писателей; укажем на Генриха Рюккерта, составившего самый глубокомысленный из всех существующих обзоров всеобщей истории (Lehrbuch der Weltgeschichte. Leipz., 1857). Но один Н. Я. Данилевский оценил всё значение этой мысли и развил её с полной ясностью и строгостью. Рюккерт не только не положил её в основание своего обзора, а говорит об ней лишь в прибавлении (Anhang) ко всему сочинению, в конце второго тома.
В предыдущих изданиях здесь было примечание, в котором говорилось, что некоторые зачатки того, что у Данилевского составляет теорию культурно-исторических типов, можно найти у других писателей, и указывалось как пример на книгу Генриха Рюккерта «“Lehrbuch der Weltgeschichte”. Это примечание подало повод к недоразумениям и спорам, о которых читатель может найти сведения в моей статье Исторические взгляды Генриха Рюккерта и Н. Я. Данилевского (Русский вестник. 1894. Октябрь).

10)Академик Бестужев-Рюмин, единственный их мира  Российской науки, кто поддержал Н.Я. Данилевского, писал так: «Для русских литераторов (почти без исключения) существует пункт, на котором они все сходятся. Пункт этот — как ни странным кажется этот факт — отрицание возможности самостоятельной русской или всеславянской культуры». Сие было главенствующем умонастроением того времени, и это после того, как  в России жил и творил такой самобытный во всех областях деятельности, в том числе и в литературе, гений, как М.В.Ломоносов! Очевидно, что данная проблема существует и поныне. (См. предисловие к изданию 2002 г.)