РОМАН

 

И Ольга училась с прилежным усердием, чувствуя в себе спокойное, счастливое сердце, лишь иногда оно томилось в ней неутешимым воспоминанием об отце и матери, и девочка хотела, чтобы её снова любил кто-нибудь — отдельный человек, подобно отцу или матери, а не все люди, которые сейчас её кормят и учат, но которых она хорошо не знает.

Просыпаясь по ночам, Ольга забывала, что она лежит в общежитии, ей казалось, что рядом с нею спят в сумраке на своей старой кровати мать и отец, что слышатся свистки маневрового паровоза со станции и брешут собаки вдалеке, охраняя добро своих хозяев, сложенное в дворовых закутах. Но глаза её понемногу привыкали к сумраку, и девочка видела спящую подругу-соседку, пятнадцатилетнюю Лизу. Подруга всегда спала кротко, тихо дыша спокойным телом; ей, может быть, снилось её девичье предчувствие — будущая счастливая жизнь; из-за толстых стен большого здания слышался долгий городской гул, всегда как будто удаляющийся, но возникающий вновь из ночного труда и движения людей.

В классе Ольга сидела рядом с Лизой, которая тоже была наполовину сиротой: её отца убили на империалистической войне, а мать, нестарая женщина, вышла замуж за заведующего столовой и, не заботясь более о своей дочери, предалась шумной, сытой жизни и какой-то общественной деятельности. Но перед Лизой открылись другие близкие люди; утратив мать, она нашла подруг в общежитии, узнала, кто такой Ленин, что такое революция, — и печаль нужды и сиротства оставила её сердце, которое дотоле было бедным и несчастным, потому что оно чувствовало жизнь лишь как необходимость терпеть голод и тоску вдвоём с матерью, в одиночестве своей комнаты, около печки-лежанки, где они спали и изредка готовили пищу, когда доставали пшена и щепок. Затем мать ушла к мужу и забывала приносить дочери хлеб...(1)

Подруги, общежитие, обучение науке, кружки самодеятельности, питание всем готовым в столовой — это было не то, что домашнее уныние и непрерывная забота о хлебе, утомляющая детскую душу.

Ольга вначале не понимала, за что её здесь кормят и позволяют жить в чистоте и тепле, почему здесь не нужно вдобавок к ученью работать, а нужно только думать, учиться, слушать музыку, когда играют по вечерам в клубе на гармони, и читать книги, описывающие всю жизнь. И Ольга боялась, что её прогонят из школы и общежития, потому что её пока ведь не за что любить, кормить и доверчиво тратить на неё добро народа. И хотя она не пугалась нужды и ночлега в неприютных местах, но ей было жалко лишиться этой счастливой и весёлой жизни в общежитии, чувства свободы и сознания своего значения, которое она приобретала из книг и от учителей на курсах; ей уже не хотелось теперь жить, как прежде, со спрятанным, тихим сердцем, — она хотела им чувствовать всё, что ей раньше было незнакомо.
На вечере в честь годовщины Октябрьской революции Ольга впервые в жизни долго слушала музыку на рояле, привезённом из Дворца труда, и она заплакала, оттого что это было хорошо, оттого что жизнь не может быть скучна и обыкновенна, она должна быть волшебной, — похожей на истинное предчувствие её, которое существует в детском или юношеском сердце.

Ольга спросила у Лизы, которая была рядом с ней на стуле:
 — Лиза, нас не прогонят отсюда домой? У меня ведь дома больше нет! Кто это всё делает для нас?
 — Это Ленин,— сказала Лиза. — Он нас никогда не тронет!
 — А почему? — спросила Ольга.
Лиза удивилась:
 — Почему?.. А потому что он нас тоже любит, мы будущие люди, мы будем коммунизмом... Без нас всем станет плохо.
Ольга задумалась, она не поняла Лизу:
 — А как же он будет — коммунизм? Надо ведь стараться!
 — Ленин знает, как будет всё! — легко ответила Лиза.
Ольга посмотрела на портрет Ленина: «Он уже старый,— подумала она,— как мой отец; мы много хлеба едим и одежду скоро носим, а вчера на курсы пять возов дров привезли,— нам надо скорее учиться и вырастать, чтоб самим работать». Она была мала ростом и несильная в теле и сама это знала. «Как бы не помереть,— ещё озаботилась она. — Недавно тиф и грипп ходили; а то на нас Ленин потратит последнее, а мы вдруг помрём от болезни и ничего не сделаем, и даже его никогда не увидим».

Ночью, укрывшись в одеяло с головой, Ольга начала думать о своей и всеобщей жизни; она представила Ленина, как живого, главного отца для себя и для всех бедных, хороших людей, и от этой мысли она почувствовала ясное, верное счастье в своём сердце, как будто вся смутная земля стала освещенной и чистой перед нею, и жалкий страх её утратить хлеб и жилище прошёл, потому что разве Ленин может её обидеть или оставить опять одну без надежды и без родства на свете?.. Ольга любила правильное устройство мира, чтобы всё было в нём уместно и понятно, — так было ей лучше думать о нём и счастливее жить(2).

V

Ослабленным и худым учащимся в столовой давали обыкновенно добавок к обеду, если они его просили,— по второй тарелке супу или каши. В первое время ученья Ольга тоже часто брала себе добавок, чтобы сытнее наедаться, но теперь она перестала требовать добавки и с неудовольствием смотрела на Лизу, которая всегда съедала двойную порцию второго блюда. Ольга жалела общую пищу республики, чтобы осталось больше хлеба для красноармейцев и рабочих, — для всех, кто сейчас нужнее, чем она.
Но через несколько месяцев, к весне, их столовой вдруг вовсе перестали выдавать продукты, а всем учащимся курсантам задержали выдачу стипендий. После оказалось, что в этом деле были повинны белые офицеры, служившие в губпродкоме и финотделе, и те, кто им доверил советскую службу.
Лиза, не поев всего два дня, на третий день заплакала, а Ольга не стала плакать. Ольга с утра пошла на третий этаж дома, где жили разные вольные жильцы, и попросила у хозяек работы по домашнему хозяйству; уроки в этот день она пропустила. Но хозяйки из экономии всюду управлялись сами, и лишь в одной квартире полная женщина, Полина Эдуардовна, велела Ольге вымыть полы, потому что ей самой было трудно нагибаться от излишней полноты тела. За эту работу Ольга получила фунт хлеба, два куска сахару и ещё немного денег.
Вернувшись в общежитие, Ольга подождала Лизу, когда окончатся дневные уроки, и разделила с ней пополам хлеб и сахар. Лиза скушала свою долю, но не наелась и опять стала печальной от голода.
 — Скажи мне, какие были сегодня уроки? — спросила у неё Ольга.
 — Сегодня были неинтересные уроки! — ответила Лиза.
Ольга нахмурилась.
 — Ты учись теперь за себя и за меня, пока нам стипендию не отдадут,— сказала она. — А я буду тебя кормить и у тебя уроки записывать, а по вечерам стану их готовить...
Лиза спросила:
 — А что ты будешь делать?
 — Полы пойду у людей помою, за детьми посмотрю,— делов везде много,— грустно сказала Ольга. — А ты учись, я тебя одна прокормлю.
 — Я есть хочу,— произнесла Лиза. — Я не наелась твоим хлебом и куском сахару.
 — Я тебе сейчас ещё хлеба принесу,— пообещала Ольга и ушла из комнаты.
Она отправилась к тётке, но побоялась пойти к ней сразу и села на рельсы, лежавшие на улице против окон тёткиного дома. Старые рельсы, неизвестно чьи, находились на прежнем месте, и Ольга с улыбкой встречи и знакомства погладила их рукой. Она сидела долго и видела, что тётка два раза глядела на неё в окно, но тем более ей трудно было пойти в дом родных, хотя Ольга уже давно озябла на зимнем холоде.
Вечером Татьяна Васильевна вышла за калитку и позвала племянницу:
 — Иди уж, чего сидишь!.. Потрескай моего кулешу...
Ольга вошла в дом и съела кулеш из жестяной чашки, которую подала ей тётка: Аркадия Михайловича дома не было, но Татьяна Васильевна торопила, чтоб Ольга ела скорее, потому что тётке надо было уходить, и она из-за спешки даже забыла дать сироте хлеба, из-за которого Ольга и пришла к тётке, с тем чтобы нести хлеб Лизе.

Накормив племянницу кулешом без хлеба, Татьяна Васильевна неожиданно сказала:
 — Посиди ещё, мне рано уходить,— и вдруг вытерла фартуком глаза, где не было слёз или их было очень мало.
Затем тётка рассказала Ольге, что ей сейчас надо идти в железнодорожную столовую: муж её, Аркадий Михайлович, теперь всегда, как сменится, то умывается прямо из паровоза и потом идёт в столовую, где он спознался, на старости лет, с одной официанткой-подавалкой, Маруськой Вихрёвой, и ей надо пойти туда, чтобы дознаться про эту измену...
 — Тётя,— обратилась, Ольга,— дайте мне кусочек хлеба побольше.
Тётка молча поглядела на сироту и ещё некоторое время подумала.
 — Ну да бери уж,— произнесла тётка в раздражении от гибели всей своей жизни. — Всё одно, жить теперь мне — не судьба... Горькая моя головушка!
Татьяна Васильевна заплакала и запричитала по самой себе, затем по мужу и по своему опустевшему дому, а Ольга самостоятельно открыла шкаф, где хранились продукты, и взяла оттуда ковригу печёного хлеба. Тётка глядела на неё, но ничего не говорила, только когда Ольга разрезала ковригу пополам и половину хлеба взяла себе на руки, Татьяна Васильевна вскрикнула и ещё сильнее заплакала.
 — Вот моей и жизни конец!(3) — тихо сказала она. — Кого мне теперь кормить, кого питать, кого в доме ожидать!..
Ольга пообещала вскоре ещё навестить родную тётку и попрощалась с нею: она спешила.
 — Приходи хоть ты-то ко мне! — попросила её Татьяна Васильевна. — Уж ты видишь, какая я стала: совсем на человека не похожа...
В общежитии Ольга застала Лизу; она уже вернулась с вечерних занятий, не досидев одного урока. Ольга отдала ей хлеб и велела есть, а сама начала заниматься далее по пройденным сегодня предметам, чтобы не отстать. Лиза жевала хлеб и говорила подруге, что сегодня было в классе, но она сама плохо усвоила уроки и не могла объяснить, что такое периодическое число.
 — Надо стараться, — сказала ей Ольга. — Чего ты уроки не досиживаешь? А когда сидишь — о чём думаешь? Эх ты, горькая твоя головушка!
 — Тебе какое дело! — обиделась Лиза. — Чего мы завтра будем есть? — вздохнула она.
 — Что сегодня, то и завтра,— ответила Ольга. — Я достану. Не надо было говорить, что мы будущие люди, когда ты ото всего умереть боишься и периодического числа не запомнила... Это прошедшие, буржуазные люди такие были — вздыхали и боялись, а сами жили по сорок и пятьдесят лет... Нам надо остаться целыми, нас Ленин любит!
Лиза перестала есть хлеб и сказала:
 — Я больше не буду, давай уроки вместе делать, у меня в животе щипало, есть хотелось.
 — Что у тебя, кроме живота, ничего нету, что ли? — рассердилась Ольга. — У тебя сознание должно где-нибудь быть?(4)

Подруги сели делать уроки к общему столику, и долго ещё светил свет на две их задумчивые склонившиеся головы, в которых работал сейчас их человеческий разум, питаемый кровью из сердца. Но вскоре они нечаянно задремали и, встрепенувшись, на мгновение улыбнулись и легли на свои кровати в безмолвном детском сне.
Наутро Ольга снова пошла работать по людям, чтобы кормить себя и Лизу, а Лиза должна учиться пока одна за них обеих.
Ольге пришлось наняться приходящей нянькой к одному человеку, рано потерявшему жену, — другой домашней работницы нигде не было. Ребёнку было всего полтора года, звали его Юшкой, и Ольга должна находиться с ним в комнате по девять и десять часов в день, пока отец Юшки не возвратится под вечер с завода; за эту работу Ольга должна получать с хозяина стол и зарплату по тарифу работников Нарпита.
Ольга полюбила Юшку; это был мальчик с большой головой, тёмноволосый, с серыми чистыми глазами, внимательно и добродушно наблюдавший все явления и происшествия в комнате; он обычно не плакал и терпел без раздражения и обиды свои младенческие невзгоды. Ольгу привлекла в ребёнке одна его особенность: взяв сначала, он отдавал обратно ей всё, что она ему дарила, и прибавлял к тому ещё что-нибудь лишнее, что у него бывало под руками — в люльке или на полу, где он играл и ползал. Если Ольга давала ему старую погремушку, то мальчик дарил ей в ответ деревянную бочку, которой он играл до того, и норовил ещё отдать и соску с пузырьком или прочую обиходную для него вещь. Когда Ольга кормила Юшку кашей, он ел с охотой в том случае, если нянька тоже ест с ним — одну ложку себе в рот, а другую ему, и так по очереди, иначе ребенок есть не хотел. Не отвыкнув ещё, вероятно от матери и думая, что Ольга — это та же мать, возвратившаяся к нему с прежней любовью(5), Юшка шарил у няньки руками около груди и жалобно глядел на Ольгу. Няька отводила ему ручки, отучала его, но Юшка не верил и льнул к материнскому молоку, которого он, должно быть, не успел насосаться; тогда Ольга однажды не вытерпела просьбы ребёнка и дала ему в рот одну свою грудь, хотя это было ей трудно, потому что грудь её была ещё в зачатке и очень мала. Но Юшка, не получая из груди никакого питания, жадно чмокал губами и остался затем всё же удовлетворённым, точно он действительно наелся. Обхватив руку Ольги, Юшка вскоре заснул от своего счастья, забытого и возвращённого ему. Отплатить своей няньке за это счастье он пока ещё ничем не мог.

Ровно месяц прожила Ольга в няньках, нося каждый вечер пищу Лизе из своей доли, а потом нужда в работе миновала: курсантам выплатили полностью всю задолженность по стипендии, и в столовую начали возить продукты. Но Ольга уже не могла оставить Юшку одного без помощи; почти ежедневно она видела его, навещая ребёнка в обеденный перерыв между уроками или вечером после занятий.
У Юшки уже была другая нянька, старуха, но Юшка признавал Ольгу выше, любимей старухи и всегда тянулся к ней, норовя найти у неё грудь, и Ольга втайне, если старуха копалась в стороне и не видела их, давала Юшке сосать свою сухую девичью грудь.
Отец Юшки, тридцатилетний механик-дизелист, молча глядел на Ольгу, когда она нянчила и ласкала ребёнка при нём, и шептал про себя: «Как жаль, как жаль!» Ему было жалко, что Ольга никогда не сможет быть для Юшки приёмной матерью, и он, отвернувшись от сына и Ольги, глядел в окно и видел, что оно становится мутным, потому что у него застилались глаза несдержанными слезами.
Ольге не понравилась новая нянька-старуха: она могла теперь доверить Юшку лишь с большой разборчивостью; поэтому Ольга отыскала детские ясли и уговорила отца устроить туда Юшку. Отец вначале колебался, Он не верил, что государственные няньки, члены профсоюзов, получающие зарплату по тарифной сетке, могут заменить детям матерей, но Ольга возразила ему тем, что она тоже государственная, советская нянька и тоже получала у него зарплату по тарифу. Отец тогда подумал и согласился носить Юшку в детские ясли.

 

VI

Через три года, по окончании курсов, Ольгу и Лизу направили на железнодорожную линию на практику. Перед отъездом Ольга попрощалась с Юшкой и заплакала над ним. Подросший мальчик уже давно привык называть Ольгу мамой; он обнял её и долго не отпускал от себя, пока им не пришло время расстаться...
Ольге в ту пору стало семнадцать лет, а Лизе восемнадцать. Их отправили, как подруг, вместе, чтобы они не скучали и лучше работали.
Им назначили проходить практику на маленькой станции Серьга, невдалеке от города, где они учились. Здесь они должны были работать конторщиками, весовщиками, подменять дежурного по станции и даже научиться управлять маневровым паровозом.
Стояло лето, жилого посёлка вблизи станции не было, поэтому начальник станции поселил курсанток в оборудованный для перевозки войск товарный вагон, поданный в дальний тупик.
Сначала подруги захотели пройти практику на станционном паровозе, с чем согласился начальник станции, и они целые долгие летние дни дежурили на старом паровозе серии «ОВ». Машинист, пожилой человек, ушёл в отпуск, его заменял теперь помощник Иван Подмётко, молчаливый парень тридцати с лишним лет, а Ольга и Лиза вдвоем служили ему помощниками. Подмётко стал учить девушек машине своим способом — как не надо на ней работать.
 — Видишь, паровоз у меня сейчас не стронется с места, а пар я открою,— говорил Подметко. Он открыл регулятор, но машина не шла.
Ольге и Лизе нужно было догадаться, отчего это происходило.
 — Отсечка мала, поверни реверс! — догадывалась Ольга.
 — Ну, верно,— ухмылялся Подмётко. — А вот если я сейчас разгоню машину вперед, а потом как шарахну реверсом назад, а регулятор оставлю на всём открытии, — предлагал Подметко, — то что у меня тогда получится?
 — Если ты продувных кранов не откроешь, крышки цилиндров порвёшь, либо поршневой шток согнёшь, либо дышла искалечишь,— сообщала ему Ольга.
 — Всякой дурочке понятно,— соглашался Подмётко. — А котёл вы можете сжечь? Я вас научу... Ну, это после, а сейчас ступайте всю машину оботрите, чтоб блестела, и сами потом умойтесь, — что вы чумазые, как чумички, сидите на паровозе, грязь ведь это лишнее трение и смерть!.. Смотрите на меня — и думайте!
После трёх месяцев работы на паровозе Лиза стала работать в конторе у начальника станции — изучать искусство движения поездов по графику, а Ольга была направлена в пакгауз — в помощники к весовщику; она хотела в точности знать дело грузовых операций, главную работу железных дорог.
Поздней осенью практические занятия обеих курсанток кончались: они должны были теперь возвратиться обратно на курсы, сдать экзамены и получить назначение на постоянную, обыкновенную службу. Едва ли их назначат вместе, и подругам предстояла разлука. Они часто сидели по вечерам в своём жилом вагоне, свесив ноги наружу, и говорили о великой жизни, которая их ожидает впереди. Перед ними была смутная степь, холодеющая в ночи — большая, грустная, но добрая и волшебная, как будущее время, ожидающее юность. У подруг заходилось сердце от предчувствия и воображения, и они обнимали друг друга, полные доверчивости(6).

Незадолго до отъезда навсегда со станции Серьга Ольга(7) однажды проснулась на утренней заре(8). Лиза крепко спала рядом с нею, укутавшись с головой в серое железнодорожное одеяло, взятое из спального вагона. В воинской теплушке было привычно тепло и тихо, подруги её успели обжить за длинное лето. И это их тёмное тихое жилище начал заполнять далёкий тревожный, рвущийся вихрем скорости и ветра гудок паровоза. Тогда Ольга сообразила, отчего она проснулась: паровоз, наверно, кричал ещё раньше, во время её сна. Она сразу вскочила с места и побудила Лизу:
 — Вставай... У него тормоза не держат!
Ольга схватила свою одежду с табуретки и оделась. Паровоз опять запел, приближаясь издалека. Ольга прислушалась к словам машины.
«Нет,— задумалась она. — Он говорит о том, что у него состав оборван...»
Она раскатила дверь, выпрыгнула из вагона и побежала к станции; Лизу ей ожидать уже было некогда, пусть она спит одна на заре и не раскрывает на себе одеяло.
Против вокзального здания на третьем пути стоял одинокий паровоз; он был единственным на станции, и больше ничего не было вокруг него; кроме здания вокзала, и степь тоже была сейчас светлой и пустой. Из паровоза глядели в направлении приближающегося поезда два человека — пожилой машинист и его помощник Иван Подмётко; они ожидали, что случится, когда оборван состав поездного маршрута; по правилу все поездные маршруты миновали станцию Серьгу с ходу, без остановки, как и все пассажирские поезда, кроме почтовых.
В минувшую ночь на станции дежурил сам начальник станции. Он стоял сейчас на платформе и, сняв фуражку, вслушивался в сигналы приближающегося поезда, идущего с затяжного уклона.
Ольга подбежала к нему.
 — Вы слышите — у него состав оборван!
 — Я слышу,— недовольно ответил начальник станции, и вдруг он опечалился и рассерчал, как пожилой, уставший человек. — Ну отчего все эти происшествия обязательно случаются в моё дежурство? Неужели мне покоя не полагается?..
Ольга ему не ответила; она глядела в сторону набегающей катастрофы; оробевший начальник станции поглядел туда же.
Вдали, на прямой, был виден путь, поднимаясь от станции в крутой и долгий подъём, и оттуда, с затяжного уклона, шёл грудью вперёд паровоз — с открытым полным паром, на всей отсечке.
Тот паровоз время от времени тревожно пел, то сигналя об обрыве, то прося сквозного прохода.
Начальник станции внимательно посмотрел на Ольгу.
 — Ведь это же воинский состав оборван!.. Надо скорее принимать какое-либо решение!
Ольга попросила его:
 — Командуйте!
 — Сейчас,— в тревоге и поспешности сказал начальник,— сейчас мысль ко мне придёт!
 — Долго,— возразила Ольга. — Не надо, я сама знаю...
Она сошла с платформы вниз, перебежала пути, достигла маневрового паровоза и ухватилась за поручень трапа, ведущего в кабину машины. Затем она обернулась к начальнику станции:
 — Предупредите соседнюю станцию, дайте сквозной проход! — и вбежала на тихо сипящий, мирный паровоз(9).
Выходной семафор со станции был закрыт. Начальник станции взглянул на него и исчез с платформы вокзала.
 — Сифон! — сразу сказала Ольга, войдя на паровоз. — Что же вы тут смотрите, сидите?
Иван Подмётко молча повернул кран сифона, открыл дверцу в топку и начал кидать туда уголь полной лопатой. Пламя не поспевало высасываться тягой вон в атмосферу и забивалось длинными красно-чёрными языками внутрь паровозной будки через открытую шуровку.
 — Поедешь со мной? — спросила Ольга у пожилого, спокойного машиниста, хозяина машины.
Механик ответил не враз: он подумал, потрогал гущу волос на подбородке и произнес: — Уклон велик: расшибёмся... Ведь и за Серьгой продолжается уклон к Волге, — тут только на станции одна маленькая площадка. А у меня семейство большое...
Выходной семафор открыл начальник станции. Паровоз воинского поезда пропел совсем близко. Ольга сказала механику:
 — Ну, нам надо ехать — ты сходи, береги своих детей!
Подмётко(10) по-прежнему поспешно загружал топку.
 — А ты? — спросила его Ольга.
 — Мне можно,— ответил Подмётко. — Давай! Я бездетный!
На платформу вокзала вышел начальник станции; он держал в вытянутой руке развёрнутый жёлтый флаг: осторожная езда по усмотрению. А тяжелый поезд уже гремел вблизи стальными колесами, и паровоз снова завыл о катастрофе.
Машинист станционного паровоза молча сошёл на землю и помаленьку направился вдоль пути, якобы по текущему делу, касающемуся обслуживания машины(11).

Начальник станции был скрыт от Ольги набежавшим составом. Сначала промчался паровоз, за ним с воем и скрежетом, с лихою игрою рессор прошло немного вагонов, у которых были настежь открыты двери. «А где же Лиза? — подумала Ольга. — Неужели она спит и не слышит?» Через открытые двери вагонов на мгновение было видно красноармейцев; они силою молодых рук сдерживали бьющихся лошадей, испугавшихся скорости и раскачки вагонов, и лошади вышибали копытами доски из стен вагонов, так что видна была древесина на срезах досок.
Паровоз с вагонами прошёл, и на платформе остался лежать жезл, сброшенный с паровоза. Начальник станции поднял жезл, вынул из него записку и прочёл: «Оборвано двадцать?тридцать вагонов. Ухожу от хвоста. Дайте проход и предупреждение вперёд. Механик А. Благих»(12).
Начальник станции с этой запиской прыгнул с платформы, перебежал рельсы и отдал записку Ольге.

Ольга взяла записку, прочла её и поглядела туда, откуда прибыл паровоз с головной частью поезда. Оттуда, с горизонта, без паровоза надвигался и сразу вырастал несущийся хвост поезда. Сейчас была видна лишь передняя лобовая часть вагона — тупая, слепая стенка, увеличивающаяся на глазах.
Ольга, не найдя в себе места, куда спрятать записку начальника станции, взяла её в рот, повернула несколько раз штурвал реверса вперёд до отказа и двинула регулятор на открытие пара; паровоз тронулся.
Ольга взяла ручку регулятора на себя, потом от себя, покачала его и поставила его на всю дугу. Паровоз бросился вперёд, пар стал бить в трубу в ускоренной, задыхающейся отсечке.
Маневровый станционный паровоз уже ушёл со станции, но начальник, на всякий случай, поднял сигнал остановки — красный диск — и свободную руку ладонью к поезду. С вихрем и музыкой свободной скорости появился перед ним хвост поезда в двадцать?тридцать вагонов; большая часть вагонов была открытыми платформами. На этих платформах стояли лёгкие орудия, кухни и лежало, покрытое брезентами, разное воинское имущество. Красноармейцы спокойно сидели на тех платформах и пели свои песни. Лишь командир их, держась за стойку одного тормозного вагона, молча глядел вперёд, и тормоза под этим вагоном, как нечаянно заметил начальник станции, были зажаты намёртвую, но им, одним вагоном, удержать состав, несущийся под уклон, было невозможно.

Начальник станции сейчас же ушёл в дежурную комнату — сообщить в отделение службы эксплуатации о назревающем происшествии.
Паровоз, который вела Ольга, сильно раскачало от скорости, но она не убавляла открытия пара и отсечки. Время от времени она глядела на водомерное стекло, на манометр и назад, где её нагонял свободный оборванный состав, разгоняющийся под уклон. Иван Подмётко беспрерывно загружал топку углём, чтобы держать хорошее давление в котле и уходить вперёд. Но, оглянувшись назад, он начинал сомневаться: оборванный хвост поезда их быстро нагонял.
 — Не удержим состава, расшибёмся, — сказал он. — Придётся погибать.
 — Прыгай! — посоветовала ему Ольга.
 — А ты? — спросил Подмётко.
 — Я останусь одна,— ответила Ольга.
Подмётко распахнул дверцу и снова начал швырять туда лопаты с углем.
 — Я буду тоже с тобой,— сказал он. — Справимся.
Машина Ольги шла уже на предельной скорости; колесные дышла были почти незаметны от поспешности своего движения. Ольга одна видела сейчас положение своей машины. Слепой состав шёл скорее, чем её паровоз, и настигал убегающую машину почти в упор.
 — Иван! — крикнула она. — Шуруй скорее топку. Ты завалил пламя углём,— что же ты со мной делаешь?
Подмётко взял кочергу и засунул её в бушующий огонь. Однако расстояние между паровозом и слепым составом всё более сокращалось. «Неужели? — думала Ольга. — Неужели я сейчас умру? Не хочется!»

Вдруг она услышала красноармейскую песню, которую пели на открытых платформах нагоняющего её бешеного поезда. «Не буду я умирать!» — решила она(13). Она высунулась из окна паровозной кабины далеко наружу и увидела, что ей будет сейчас трудно: вагоны с разгона собьют её легкий паровоз под откос.
Она обернулась к Ивану Подметко.
 — Уходи! Нас расшибёт сейчас!
Иван ещё немного подумал вдобавок.
 — Надо воду выбить — шибче поедем. — и он дёрнул штангу крана продувки цилиндров, а потом схватился за поручни трапа и исчез вниз: должно быть, прыгнул в песок балласта, чтобы спасти свою жизнь. Ольга заметила, что Подмётко ушёл, и прошептала «Боже мой!», как говорила когда-то её покойная мать. Далее она не успела ничего подумать. Она почувствовала удар в машину, и паровоз её прыгнул вперёд, как живой и сознательный.
Ольга обернулась через окно назад: «Что случилось?» — и тут же ощутила второй, громящий, тупой удар. «Ну же, бедная! — с испугом вслух сказала она сама себе. — Пусть песни поют без тебя!» — и Ольга закрыла регулятор, пустила песок под колеса, дала реверс назад, обратно открыла регулятором пар на полный ход и повела кран паровозного тормоза на всё его открытие. Машина её на мгновение стала вмёртвую, упёрлась на месте, Ольга сейчас же отпустила воздушный тормоз, а затем, сама, всею машиной, надавила задним ходом на ударивший в неё состав, но инерция задних, напирающих вагонов ещё не погасла — и они своей мёртвой силой разгона вглухую вдвинули тендер паровоза в его кабину, где находился одинокий механик. Ольга поняла, чтo происходит, и свернулась в комок на своем месте машиниста: «Это тёткин муж, сволочь Благих, Аркадий Михайлович, это он оборвал состав! У меня записка в зубах была — где я её потеряла? Где Лиза, неужели всё спит?»

Ольгу сжало в машине. Она почувствовала, как ей стало душно, как всю её — без остатка, вместе с одеждой — вдавливает чужая сила в железное тело горячего котла и у неё лопается грудь, которую некогда сосал Юшка(14). Маневровый паровоз даже не сошёл с рельсов, в машину только вдвинулся тендер — на котёл, но зато весь оборванный состав уцелел, если не считать сцепных приборов одного переднего вагона, ударившего в паровоз. Теперь весь поезд мирно стоял на высокой насыпи, среди чистого поля, освещённого безветренным утренним солнцем. Красноармейцы и командир сначала вышли на траву и подошли к паровозу. В паровозе лежала во сне или в смерти незнакомая, одинокая женщина. Тогда командир и его помощник, разобрав крышу над будкой паровоза, освободили женщину из машины и опустили её оттуда на руки красноармейцев.
После того командир отошёл в сторону и громко сказал:
 — Четверо остаются здесь! Остальные — бегом, назад к станции. Первые четверо несут раненую, затем передают её с рук на руки новым четверым людям, а те — следующим! Всё.

Через полчаса Ольга была доставлена на руках(15) красноармейцев обратно на станцию Серьгу. С нею же прибыл командир эшелона, не оставлявший её в пути. Он соединился по железнодорожному телеграфу с командованием военного округа и доложил происшествие: у механика ранена голова и грудь; все красноармейцы невредимы, имущество цело; в случае дальнейшего развития свободной скорости оборванный состав неминуемо сошёл бы с рельсов на закруглении перед волжским мостом или на самом мосту; либо же состав был бы сокрушён на станции, расположенной по ту сторону реки, за мостом, куда поезд должен был ворваться. Из военного округа сообщили, что оттуда высылают через одну минуту санитарный автомобиль скорой помощи с двумя врачами и всеми принадлежностями для лечения; автомобиль пойдёт по шоссе напрямую и достигнет станции назначения скорее, чем экстренный паровоз.
Командир склонился к Ольге, лежавшей на диване в телеграфной комнате:
 — Кого вы хотите увидеть? Мы сейчас вызовем. Может быть, родственников или друзей?
 — Юшку,— сказала Ольга. — А больше никого не надо: пусть за меня все люди на свете живут...
 — Хорошо,— ответил командир и дал знак телеграфисту приготовиться к передаче.
 — А это кто — Юшка?
 — Ребёнок(16),— произнесла Ольга. Командир удивился молодости матери и ничего не сказал.
***

Ольга долго и терпеливо болела, но выздоровела, стала жить и живёт до сих пор(17).